Красота

В этих строчках: и светлая грусть о навсегда ушедших золотых годах, и авторское тщеславие, и горячая благодарность сильному покровителю, благосклонность которого позволила легкоранимому художнику не думать ни о куске хлеба на день грядущий, ни о крыше над головой, ни о стакане вина (всё-таки!) в компании товарищей по перу.

Об отношениях Климента VII и Фиренцуоло подробно пишет знаток итальянского Возрождения А.К. Дживегелов137: «Папа не только давал ему возможность существовать, но в 1526 году освободил его от монашеских обетов…

Скорее всего, это было милостью за удовольствие, доставленное чтением: ни сатиры против духовенства, ни непристойности не мешали папе ни теперь, ни раньше получать удовольствие от интересного чтения. Награда Аньоло была тем более полная, что, снимая с него монашескую рясу, папа оставил ему как клирику право пользоваться церковными бенефициями».

Тут захотелось спросить: «А где мне взять такого папу?», – но я сдержался и промолчал. Слова благодарности Клименту VII пролились на бумагу, когда папа уже угас и соприкоснулся с вечностью, но тепло его милостей, как свет угасшей звезды, ещё согревал. Такое счастливое стечение обстоятельств сподвигло писателя взяться за перо, и вот (ну, наконец-то!) цитата из произведения, которое Баткин справедливо назвал и последним, и наиболее известным.

Диалог «Чельсо, или о красотах женщин».

Затейник Чельсо, игривый и ироничный женолюб, alterego автора, беседует с четырьмя итальянскими красавицами. Но, судя по тексту, чаще всего он направляет взор к самой юной – по имени Сельваджа, обладательнице наикрасивейшей груди. Чельсо сначала топчется вокруг да около, но потом выдаёт себя целиком:

«Широта груди придает большую величавость всей фигуре; две округлости, как два снежных холма, усыпанных розами, увенчаны изящными маленькими рубинами, словно носиком прекрасного и полезного сосуда, который помимо пользы для пропитания младенцев источает некое сияние и рождает все новую привлекательность, которая заставляет нас вглядываться в него даже помимо собственной воли, хотя и с удовольствием, вот как делаю это я, глядя на белоснежную грудь одной из вас».

При этих словах охальник, видимо, настолько бесстыдно упёрся взглядом в грудь юной Сельваджи, что смутил девушку окончательно, и она прикрылась. Шалун констатирует: «Ну вот, алтарь закрылся. Нет уж, если вы не вернете завесу в прежнее положение, я прекращу говорить».

Вмешивается умудрённая жизненным опытом мона Лампи-ада:

«Ах, убери-ка ты это, Сельваджа, ну что ты нам докучаешь. О, ты поступила бы куда как хорошо, вовсе сняв косынку с шеи. Посмотри-ка, вот так. Что ж, мессер Чельсо, продолжайте свою речь, ведь реликвии опять открыты…»

Тут мы прервёмся. Но к этим персонажам мы вернёмся обязательно. А если Вы, Серкидон, желаете, чтобы реликвии открылись побыстрее, действуйте настойчивее. У Вас для этого есть и ножки резвые и ручки шаловливые.

А я, кажется, понял, как должен начинаться разговор о женской груди. Помогли слова Чельсо про носик не только прекрасного, но и полезного сосуда. Осталось нам закончить разговор об отношениях неспешно творящего художника и наспех сотворённого мира.

Предложим, Фиренцуоло, не имея ни клыков, ни бицепсов, а имея силы (будем откровенны) девичьи, стал бы сражаться за место под солнцем, пытаясь равняться с современниками калибра Макиавелли138 и Гвиччардинни139. Стал бы не потакать, но противоречить сильным мира сего… Склевали бы нашего воробушка, он бы и чирикнуть не успел.

Но – повезло. Аньоло Фиренцуло допел свою песню до конца, и его Чельсо, и его четыре красавицы навсегда с нами. Как тут не вспомнить стихи Фазиля Искандера:

«В провале безымянных лет, у времени во мраке,//Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге…»

Их красотой и красотами природы продолжает любоваться мирный созерцатель Чельсо, а значит и для Аньоло Фиренцуола жизнь отчасти продолжается. И снова мы видим, что для художника letum non onnia finit140.

Вам – переводить латынь, мне – заслуженный отдых.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

-21-

Приветствую Вас, Серкидон!

Продолжим разговор о сосуде, по словам Фиренцуолы, и прекрасном, и полезном, и с носиком. Вот на этот счёт мнение Артура Шопенгауэра: «Полная женская грудь имеет необычайную прелесть для рода мужского, – поскольку она, будучи непосредственным образом связана с пропагативной функцией женщины, обещает новорождённому изобильное питание».

Прекрасные слова, под которыми с радостью подпИсались бы все младенцы мира.

А теперь окунёмся в науку? Ох, Серкидон, какую Вы гримасу состроили! Не печальтесь. Нырнём – и тут же вынырнем. Слово Чарльзу Дарвину141. Вы думаете, что известный естествоиспытатель расскажет нам об эволюции и естественном отборе. А вот и нет:

«В зрелом возрасте, когда мы видим предмет, напоминающий по форме женскую грудь, мы испытываем радость, затрагивающую все органы чувств, и если предмет не слишком велик, нам хочется прижаться к нему губами, как в младенчестве мы прижимались к груди матери».