Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

О преимуществах этого метода много рассказывать не надо: если вас беспокоит то, что Джек Джонсон[177] нокаутировал английского чемпиона, вам достаточно только сказать, что белизна в этом черном человеке победила, а чернота белого человека проиграла. Но об итальянском Ренессансе они говорят не так общо, они углубляются в детали. И они обнаружат (в их «истрических», как говорит мистер Гэндиш[178], исследованиях), что у Микеланджело была фамилия Буонаротти; они извлекут из этого слова слог «rot» и докажут, что это немецкое слово «красный». В каком-то смысле это верно. Большинство англичан не утратят спокойствия и просто пройдут мимо этого «rot»[179]. Вот, собственно, и все, что можно сказать об этой части нелепой прусской истории, в которой говорится, например, о «полной религиозной терпимости готов», – с тем же успехом можно рассуждать о юридической беспристрастности ветрянки.

Эти англичане не станут верить, что евреи были немцами; хотя, возможно, они встречали некоторых немцев, которые были евреями. Но глубже, чем любые практические приложения, внутренняя противоречивость этого принципа. Она состоит вот в чем: если тевтонство используется для включения, его трудно использовать для завоевания. Если все интеллигентные народы – германские, то пруссаки оказываются наименее интеллигентными германцами. Если люди во Фландрии – такие же германцы, как люди во Франкфурте, то мы можем сказать, что, защищая Бельгию, мы помогаем немцам, сражающимся против других немцев, впавших в заблуждение.

В Эльзасе завоеватели оказались в идиотской ситуации: они присоединили провинцию, потому что она населена немцами, а затем преследовали ее жителей за то, что они французы. Французские тевтоны, построившие Реймсский собор, должны сдаться южногерманским тевтонам, не достроившим Кёльнский собор, а те в свою очередь должны сдаться северогерманским тевтонам, не построившим ничего, кроме деревянной куклы Тетушки Салли[180] с физиономией старого Гинденбурга[181]. Увидев ее, каждый тевтон должен пасть перед лицом внутреннего тевтона; и так до тех пор, пока они не найдут среди отвратительных болот на берегу Балтийского моря самого исконного из всех возможных тевтонов, не поклонятся ему – и вдруг обнаружат, что он славянин. Вот что такое пангерманизм.

Но, хотя тевтонство и неопределимо, или по крайней мере не определено самими тевтонцами, оно все-таки не нереально. Неясная, но настоящая душа владеет всеми народами, которые увлекло тевтонство – оно увлекало и нас, так как и нас затронула эта дурь. Не как раса, а скорее как религия, она была нам явлена, и в 1870 году ее солнце было в зените. Очень кратко мы можем обозначить три ее принципа.

Победа германского оружия и до битвы народов при Лейпциге, и сейчас означает крушение определенной идеи. Это идея – идея гражданина. Она очень верная, она благородна даже как абстракция, причем идея гражданина не означает отказ от угнетения. Эта идея прекрасно сочетается с той точкой зрения, что у немцев управление лучше, чем у французов. В самых разных вопросах немцами действительно управляли лучше. Но управляй ими власть в десять тысяч раз лучше, все равно немцы были бы бесконечно далеки от того, чтобы управлять самим. Идея гражданина заключается в том, что отдельная человеческая личность должна быть постоянно и созидательно активна в изменении государства. Немцы правы, считая эту идею опасно революционной. Каждый гражданин – революция.

Да, он разрушает, пожирает, подгоняет свое окружение по мерке своих мыслей и своей совести. Именно это отличает человеческое общественное усилие от нечеловеческих – пчела строит улей, но не критикует его. Германский правитель действительно кормит и учит немцев столь же заботливо, как садовник поливает цветок. Но если цветок вдруг станет поливать садовника, тот очень удивится. В Германии действительно люди образованы; но во Франции люди образовывают. Француз не только прихорашивает[182]свое государство, но и делает[183] его, и не только делает, но и переделывает.

В Германии правитель – это художник, постоянно рисующий счастливого немца как портрет; во Франции художник – это сам француз, он красит и перекрашивает Францию, как свой дом. Ни одно государство социального благоденствия, в котором гражданин не выбирает, а выбрав, не получает избранное, не имеет понятия об идее гражданина. Говорить, что германские государства воюют с этой идеей, значит проявить к ним уважение и воспринять их серьезно; в противном случае их война с французской революцией была свалкой невежд. Нет, они понимали, насколько рискованное и странное это понятие -творческий и критический гражданин, лежавший в 1870 году ничком перед объединенной Германией, под ее непарным копытом.