Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Раз багровое облако над его памятью все равно не рассеется, поскольку сам воздух того времени был пропитан запахом бойни, то и мы не станем утверждать, будто он был неспособен совершить те вещи, в которых вполне мог быть неповинен. Был он хорошим человеком или же не был – загадка. Но определенно он был хорошим королем, снискавшим народную любовь.

Попробуем оценить его не второпях, доверяясь ложному шаблону, но проявим терпимость. Он предчувствовал Возрождение и был искренне увлечен искусством и музыкой. Казалось, он интуитивно ощущал старые пути веры с ее стремлением к благотворительности. Также нельзя однозначно сказать, что Ричард постоянно хватался за меч и кинжал просто потому, что резать глотки доставляло ему удовольствие – скорее всего, виной тому нервы.

Это был век, когда проявили себя наши первые художники-портретисты. Прекрасный портрет, написанный современником, показывает Ричарда III с благоприятной стороны одной характерной деталью. На портрете он изображен касающимся кольца на пальце, возможно, он это кольцо вращает – это движение выдает нервозную личность, которая и с кинжалом в руке была бы подвержена волнению. А по его лицу, каким оно написано, мы можем изучать не только историю его деяний, но и то несбывшееся, что не свершилось только благодаря ему, а именно – ту атмосферу времени, которая сильно отличалась и от предшествовавшей, и от той, что наступила после. Это лицо отмечено выдающейся интеллектуальной красотой.

Но есть в этом лице кое-что еще, что трудно со всей определенностью отнести к добру либо ко к злу. И это – смерть. Смерть эпохи. Смерть великой цивилизации. Смерть того, что когда-то пело солнцу гимны святого Франциска. Что вело корабли на край света в Первом Крестовом походе. И что утомилось от мира и повернуло оружие против себя. Что ранило собратьев. Что попрало собственную верность и превратило жизнь страны в азартную игру с короной в качестве приза. Что привело в лихорадочное возбуждение все, включая вопросы веры, и среди погибающих добродетелей сохранило лишь одну – отвагу, которая умирает последней.

Что бы еще плохого или хорошего ни было сказано о Ричарде Глостере, по одной детали можно точно заключить – да, он был последним из средневековых королей. Эта деталь выражена в одном слове, прогремевшем над полем битвы у Босворта[325], где он сражал врага за врагом, – «Измена!». Для него, как и для первых нормандских королей, измена и предательство на поле боя были вещами одного порядка. Именно в этом случае измена и оказалась предательством на поле боя. Когда его знать перед битвой перебежала на сторону врага, он счел это не новой политической комбинацией, но Иудиным грехом мнимых друзей и неверных слуг. Используя собственный голос как трубу герольда, он вызывал своих врагов на честный поединок, как бой двух паладинов Карла Великого.

Но его враги не ответили, да и не собирались отвечать. Мир изменился. Этот безответный вызов эхом гремит сквозь века. С того дня ни один английский король больше не сражался по заветам рыцарства. Убив многих, Ричард был убит сам, а его малочисленное войско уничтожено. Так закончилась война узурпаторов, так последний и самый сомнительный из всех узурпаторов, странник из валлийского пограничья, рыцарь ниоткуда, нашел корону Англии под терновым кустом.

XI. Восстание богатых

Если отвлечься от историй о мистических ловушках, в которые сэр Томас Мор[326] угодил, то он воспринимается нами как герой Нового Учения – великого рассвета обнаженной рациональности. Для многих этот рассвет воссиял столь ярко, что Средневековье рядом с ним показалось тьмой. Что бы мы ни думали о принятии Томасом Мором Реформации, нет никаких сомнений в его принятии Ренессанса.

В первую очередь он был гуманистом. Во многих вопросах он к тому же был весьма современным, что часто ошибочно принимают за синоним слову «человечный». Он действительно был человечным, но в академическом смысле – «гуманитарный». Томас Мор начертал идеальное, или лучше сказать фантастическое, общественное устройство, продемонстрировав изобретательность Герберта Уэллса, в куда большей степени – дерзость, приписываемую Бернарду Шоу. Несправедливо сводить все тезисы «Утопии» только к высокой нравственности автора. Их содержание и новации подчеркивают лишь то, что мы (за неимением лучшего слова) можем назвать его модернизмом. Так, бессмертие животных – это что-то трансцендентальное с привкусом эволюционизма. Вульгарная шутка об отборочных соревнованиях при вступлении в брак может быть воспринята серьезно лишь студентами, изучающими евгенику. Томас Мор даже предложил что-то вроде идеи пацифизма – хотя жители Утопии выбрали весьма причудливый путь ее осуществления.