Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Если коротко, то, хотя Мор со своим другом Эразмом Роттердамским[327] и насмехался над средневековыми злоупотреблениями, лишь немногие станут сегодня отрицать, что протестантизм для него был бы слишком узок, а не слишком широк. Если он и не был в общепринятом смысле протестантом, лишь немногие протестанты откажутся признать его реформатором. Но новатором он был не в теологии, а в несколько более заманчивых для современного ума областях – он был отчасти тем, кого мы сегодня называем неоязычниками.

Его друг Колет[328] сопоставил атмосферу, знаменующую конец Средневековья, с переходом от плохой латыни к хорошему греческому. В наших представлениях оба эти языка видятся равнодалекими, но изучение греческого пошло в рост именно в те времена. Латынь же тогда была почти народным языком, хотя и в сильно искаженном виде. Ближе к истине окажется, если мы назовем жителей Средневековья билингвами – для них латынь вовсе не была мертвым языком.

Греческий, конечно, не стал столь же массовым, но человека, который им овладел, он окрылял, как глоток свежего воздуха окрыляет после спертой атмосферы подземелья. Значительная часть этого греческого духа отпечаталась в Море – отсюда его универсализм, его пристрастие к городской жизни, его равновесие между бодрой разумностью и отстраненной любознательностью.

Понятно, что он допускал некоторые несоблюдения меры и ошибки вкуса, которыми неизбежно заражались блестящие интеллектуалы в своей тяжбе со Средними веками. Вполне вероятно, он считал, что горгульи – готические (в смысле, варварские), или же неспособен был поддаться сильным чувствам, как Сидней, не впечатленный трубой «Чевиотской погони»[329]. Все богатство античности, вся ее мудрость, все очарование и гражданский героизм были явлены этому поколению разом во всем их ослепительном разнообразии и совершенстве. На фоне этого их несправедливое отношение к реликвиям Темных веков кажется простительным.

Словом, глядя на мир глазами Мора, мы смотрим на него через самое широкое окно того времени. Впервые мы видим английский пейзаж освещенным ровно, боковым светом утреннего солнца. Он видел Англию Ренессанса, Англию, переходящую от Средневековья к современности. Он смотрел далеко, и увидел многое, и многое сказал. Все увиденное и сказанное было полезно, многое – остроумно. Но, кроме того, он отметил нечто, одновременно представляющееся и капризным парадоксом, и практичным, обыденным фактом. Окинув взглядом весь пейзаж, он сказал: «Овцы едят людей».

Это краткое резюме великой эпохи нашего освобождения и просвещения обычно не ставится первым в собрании ее наикратчайших исторических обзоров. Оно не имеет ничего общего ни с переводом Библии, ни с чертами характера Генриха VIII[330], или же чертами характеров жен Генриха VIII, ни с тройным спором Генриха, Лютера и Папы. Это не папские овцы ели протестантов или наоборот. Это не Генрих, который в собственный короткий и озадачивающий период увлечения папством отдавал мучеников на съедение овцам, как язычники отдавали их на съедение львам. Эта емкая фраза подразумевает лишь то, что интенсивное земледелие уступило дорогу экстенсивному типу пастбищного животноводства.

Огромные пространства Англии, до тех пор размежеванные армией многочисленных фермеров, объединились под властью одинокого пастуха. Смысл происходящего отражен в сатире, написанной в стиле самого Мора господином Дж. Стефеном[331], чьи эссе теперь, думаю, можно найти только в архивах «Нового свидетеля». Он сформулировал парадокс, из которого следовало, что вызывающий всеобщее восхищение индивидуум, вырастивший две травинки на месте одной, является убийцей. В той же самой эпиграмме господин Стефен проследил подлинный нравственный исток этого феномена, связанного с ростом объема травы и убийств. Что определенно свидетельствует о росте новой утонченности, рассудочной утонченности нового правящего класса.

Средневековый лорд по сравнению с представителем этого класса выглядел неотесанным парнем. Он, как и простолюдин, жил в доме фермера, только самом большом, сделанном по образу других фермерских домов. Когда мог достать вино, он пил вино. Но был готов пить и эль. Наука еще не сделала его путь гладким при помощи моторного топлива – во времена чуть более поздние одна из знатнейших леди Англии писала своему мужу, что не сможет прибыть к нему, так как ее выездные лошади тянут плуг. В истинные Средние века величайшие люди, как простые смертные, еще, бывало, сталкивались с различными банальными препятствиями, – но во времена Генриха VIII этому безобразию решено было положить конец.