Краткая история белковых тел (СИ)

Еще несколько дней мы патрулируем вместе, особо не разговариваем, да и говорить не о чем, а потом попадаем под неожиданный минометный обстрел. Они здесь всегда нечаянны. Идёшь себе, идешь и вдруг бац! Прилетает мина и прямо на твою голову. Или почти на твою.

Всё что помню -- громкий взрыв, мощный удар в спину, меня впечатывает в стену дома и дальше темнота. Потом сказали, что из-под обстрела меня вытащил Безручко, нёс на себе, пока не подоспела помощь. А затем... Короче, очнулся в Ростовском госпитале.

Как сообщили врачи, мне посекло осколками руку и правое плечо, три осколка попали в спину. Но, к моей удаче, никаких важных органов задето не было. Остается констатировать, что отделался я, в общем, удачно -- война меня только слегка подпалила, но это ничего.

Когда я отпускал пленного, то рассуждал, что стану настоящим мужчиной с обожженной и обветренной кожей, покроюсь жесткой коркой цинизма и превращусь из белкового тела в матерого хищника. А вот, не успел -- слегка лишь поджарился. Теперь корочка будет чуть хрустящей, как у мяса на гриле, но ведь белковым телам полезна прожарка.

И всё же, может оно к лучшему?

По этому поводу думаю: "Наверное, война не для меня, особенно гражданская. Слишком сложно там всё, запутанно". Когда ненависть переплетаются с любовью, а месть с прощением, то трудно определить грань, за которой скрывается правда. Сложно понять, где враг, а где друг.

Вот Пётр. Кто он? Человек, который считал меня почти предателем, виновным в гибели младшего брата в Засечном или спаситель, вытащивший из-под огня чужого для него человека, рискуя быть убитым случайно упавшей миной? Он мне ведь прямо сказал, что я для него чужой.

Да, ситуация неоднозначная, как и оценка этого человека.

Я лежу в палате один, глазею в потолок. Правая рука и половина тела забинтованы, левая свободна, ею я держу пряник и потихоньку откусываю, по кусочку. Так лучше думается.

Мне вспоминается мой город -- мирный и уютный, заряжающий энергией и успокаивающий. Под его сенью живут сотни тысяч людей, они не задумываются о том, что их может неожиданно, совсем как летний дождь, налетевший из ниоткуда, накрыть "Градами", что надо всегда знать, где ближайший подвал, превращенный в бомбоубежище. Надо знать, где можно добыть воду, где раздают гуманитарную помощь.

А еще мне вспоминается Лиза Соснина.

Наверное, её беременность уже видна и живот не скроешь свободным платьем. Она счастлива. Я так и вижу, как она идет под руку с Евгением Ивановичем, человеком с блестящей головой, умащенной гелем. Вечерний променад полезен для ребенка.

Иван Кравчук? Тоже неплохо себя чувствует -- охмуряет очередную офисную девчонку, твердит ей с придыханием бархатным голосом:

Я живу на чужой территории,

И домой невозможен побег...

И он гладит её ласковым взглядом, любуется, как гурман любуется аппетитным куском отбивной, лежащей на тарелке, прежде чем дотронутся до него.

Алёна Василькевич всё так же хохочет, довольная насыщенной жизнью, друзьями и сама собой.

Такая и должна быть спокойная и сытая жизнь хищников, чувствующих свою власть и пожирающих белковые тела, разбросанные вокруг. Мир сильных особей, закрытый для меня наглухо.

Пару раз в палату звонили родители из Новосибирска. Они не знают, где я был, что делал. Сказал им, что совершал с друзьями поход по горам Кавказа. У нас было пешее восхождение, и я неудачно упал -- повредил руку. Вот и всё, ничего страшного.

Невольно скашиваю глаза вниз и вижу забинтованную правую руку, шевелю пальцами, просто так, чтобы проверить. Но проверка не нужна, я знаю, что пальцы работают нормально, чувствительность не потеряли, нервы и сухожилия целы.

Всё цело и пора мне уже выздоравливать -- хватит валяться, точно инвалид!

Эта мысль занимает меня целиком, и я шевелюсь на кровати, которая жалобно скрипит. Потом опускаю ноги на пол, чувствуя тупую ноющую боль в плече, поднимаюсь, начинаю слоняться по палате. Сам себе я напоминаю призрак, бестелесный дух, витающий в раздумьях в лечебном учреждении. "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей".

"Интересно, кто же его изгнал? -- думаю я над строчками Лермонтова. -- Меня вот никто не изгонял, я сам себя отправил на войну. Вообще-то нет, меня изгнали с работы".

Я невольно останавливаюсь от такого открытия, кажущегося поначалу верным, а потом, после недолгого размышления, ошибочным. "Ну и что? -- продолжаю раздумывать. -- Разве это повод убегать? Нет! Уволить могут и с другой работы и еще не раз, а вот изгнать себя я могу только сам, и никто другой. И никто другой!"

Последнюю фразу я повторяю, как автомат несколько раз, словно от этого зависит моё спасение или прощение: можно выбирать, что больше подходит. "Никто другой! Никто другой! Никто другой!"

А потом я ловлю себя на мысли, что несколько бравирую своим положением белкового тела. Действительно, так жить проще. С белкового тела, какой спрос?