Краткая история Лондона

Первым результатом введения заповедных зон стало замораживание цен на недвижимость: ведь снос и повторная застройка в таких местах были по определению невозможны. Со временем, однако, землевладельцы поняли, что заповедные зоны не уменьшают стоимость недвижимости, а увеличивают ее. В результате спроса рост цен опережал рост стоимости реконструкции, что привлекало частный капитал в восстановление прежде депрессивных районов. Реальность оказалась простой: когда снос и перестройка вышли из моды как государственная политика (не в последнюю очередь из-за высоких затрат), они перестали финансироваться за государственный счет. В результате политики охраны частный капитал пришел на смену государственному. Большие районы Центрального Лондона стали менять свой характер по мере того, как домовладельцы и землевладельцы продавали недвижимость тем, кто мог тратить деньги на реставрацию. Это неизбежно привело к противоречиям, так как на смену прежним жильцам постепенно приходили новые – процесс, который социолог Рут Гласс назвала джентрификацией.

Закон об аренде 1957 года отчасти вывел из-под государственного контроля стоимость аренды, правда оставив некоторые гарантии для уже существующих арендаторов. Однако теперь владельцы недвижимости получили стимул не просто увеличивать аренду, но и способствовать выезду арендаторов, чтобы обеспечить возможность реновации и продажи. Наиболее известным «специалистом» по так называемому «выдавливанию» жильцов был Питер Рэкман из Кенсингтона. Его главным ноу-хау было выселение престарелых жильцов и продажа квартир иммигрантам из Вест-Индии и из других регионов; зачастую он еще и получал дополнительную выгоду, втискивая в квартиры как можно больше жильцов. Следствием этого стали запоздалые меры по ограничению подобной деятельности. Главные объекты недвижимости Рэкмана близ Вестбурн-Парк-роуд позднее были снесены администрацией боро Вестминстер, и здесь был построен комплекс «Вестбурн-Гарденс» (Westbourne Gardens).

Как бы то ни было, адепты джентрификации вскоре научились смеяться над собой. Риелтор Рой Брукс нахваливал в рекламных объявлениях в Observer полуразрушенные строения как «бросающие вызов», «перспективные», «нуждающиеся в любви», «подходящие писателю, который устал искать отталкивающую натуру». Родители из среднего класса ужаснулись бы районам, куда переезжали их дети. Если раньше «пионеры» открывали Примроуз-хилл, Ноттинг-хилл, Ислингтон и Камберуэлл, теперь они «колонизировали» Фулэм, Баттерси, Северный Кенсингтон, Килберн и Кентиш-таун. Те, кто уже много лет жил в этих районах, разумеется, противились вторжению новоприбывших.

Общепринятый способ освобождения от прежних жильцов заключался в том, чтобы просто подождать, пока престарелые арендаторы скончаются, а все территории вокруг уже подвергнутся реновации. По опросам, проведенным после принятия закона 1957 года, менее 10 % съемщиков находились в активном конфликте с арендодателем. Проблема была не столько в выселении прежних жильцов, сколько в том, какое сообщество складывалось вокруг жильцов новых. Вопрос состоял в том, кому «принадлежит» типичная лондонская округа. Я еще вернусь к этому. Многие зоны, попавшие под охрану, строились некогда для лондонцев среднего класса и в XX веке только падали в цене по мере того, как их жильцы уезжали на чистые и не такие переполненные народом окраины. В этом смысле эти зоны подверглись «повторной джентрификации». В некоторых районах, например в Кэмдене моего детства, местные советы отвечали на это тем, что скупали улицы в заповедных зонах и использовали дома как социальное жилье для существующих квартиросъемщиков. Результатом этого стало успешное создание «смешанных» округ, и обошлось это дешевле, чем снос и перестройка.

Если бы после войны эту политику проводили активнее, традиционные сообщества Лондона удалось бы сохранить (а джентрификацию несколько разбавить). Как заметил критик Том Дикхофф, не только богатым нравились старые улицы. И богатые, и бедные «стали разделять любовь к ценностям, свойственным плотному городу с историческим прошлым, к его эстетической форме, к его многослойной истории, к его способности как-то содействовать добрососедским отношениям, да и просто к его положительным эмоциям». Где-то в этом перечне добродетелей скрывается то, что я могу лишь назвать «душой города». Попытку ее уничтожения в десятилетия после войны я и сегодня считаю тяжким профессиональным преступлением.