Краткая история Венгрии. С древнейших времен до наших дней

Дезориентированными оказались задававшие в обществе тон силы, группы, течения, определяющие весь его облик, в том числе и культурный. Хотя недостатка в новых или, скорее, мнимо новых идеологических настроениях и научных с виду концепциях не было и в 1860-1870-х годах. Барон Жигмонд Кемень (1814–1875), консервативный мыслитель, писатель и публицист, один из властителей дум высших слоев общества послереволюционной Венгрии, вынужденный принять капитализм как некое исторически неизбежное зло, не жалел сил для того, чтобы живописать его пороки. Он так увлекся сим занятием, что перенес в свою книгу целые страницы из знаменитого произведения Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», забыв при этом сослаться на источник. Это не значит вовсе, что он «полюбил» научный коммунизм. В качестве позитивного идеала Кемень предлагал соотечественникам устройство общества на принципах христианской морали. Новой была выдвинутая в политическом трактате «Еще одно слово после революции» и в романе «Глухое время» концепция так называемого моста. Суть ее сводилась к тому, что Венгрия, находящаяся между Западом и Востоком, должна осознать свою историческую миссию связующего звена между Западом с его индустриальной цивилизацией и восточной культурой.

Особенно важной Ж. Кемень считал «цивилизаторскую роль» венгров среди славян, и в первую очередь балканских. Именно эта идея посредничества и цивилизаторской миссии должна была примирить травмированное поражением сознание венгров с вынужденным сосуществованием с австрийскими немцами в рамках одной империи под скипетром Габсбургов. Это был мадьяризированный вариант все той же пресловутой великогерманской идеи о «культуртрегерской миссии».

Ту же историко-культурную миссию мадьярства, но более скромно представлял себе барон Имре Мадач (1823–1864), общественный деятель, депутат Государственного собрания, писатель философского склада. «Всемирно-историческое призвание» венгров он видел в «справедливом», согласно «праву» и «в интересах свободы», решении национального вопроса в королевстве на основе обеспечения индивидуальных гражданских прав и свободного культурно-языкового развития всех его народов. Его перу принадлежит одно из самых замечательных и глубоких по мысли произведений венгерской литературы — «Трагедия человека». Эта драма в стихах, чем-то напоминающая бессмертный гётевский «Фауст», точно отразила смятение умов, характеризующее Венгрию после подавления революции.

Через судьбы героев драмы Адама и Евы пропущена вся история человечества, но автора интересует не конкретная ситуация, а ее психологизм, столкновение самых различных идей и принципов, в том числе консервативных и либеральных. Но в произведении нет никакой дидактики, никакого навязывания того, что хоть отдаленно напоминало бы о желании автора что-то внушить читателю и зрителю. Ибо человек и человечество повсюду, начиная со времени Древнего Египта и до буржуазно благополучной Англии, сталкивается с постоянным крушением надежд, благородных замыслов и идеалов. Справедливость и добро, разум и стремление к прогрессу — все относительно, как и сами возможности человека. Абсолютны только его ограниченность, разочарование, безысходность. Такая глубоко пессимистичная вещь могла возникнуть только в условиях торжества контрреволюции и махровой реакции.

Сила произведения И. Мадача — в беспощадной критике существующего строя и господствующих нравов, выгодно отличавшей «Трагедию» от романтической апологетики настоящего либо патриархального прошлого, столь свойственной для большинства писателей и поэтов эпохи дуализма, не говоря уже о писаниях «присяжных» идеологов режима. «Трагедия человека» была выражением глубочайшего кризиса господствующей идеологии, наложившего свой неизгладимый отпечаток на все сферы художественного сознания.