Краткий конспект истории английской литературы и литературы США

И все-таки деньги Эльфреды, обширные знания Салтаны и Тьюби, их находчивость, способность к импровизации, недурные качества психологов и простое человеческое, а когда и чисто мужское, обаяние делают свое дело.

Друзья превозмогают все препятствия на своем пути. Их институт процветает — сперва в стенах загородного университетского «кампуса», а потом и самостоятельно — в столице.

Полубезумные киноактеры и хищные бизнесмены, маньяки-политиканы и вездесущие репортеры, косматые и грязные предводители студенческих бунтарей (дань времени написания дилогии) и воротилы рекламы проносятся перед нашим взором в сплошном вихре. И мы восхищаемся их узнаваемостью, авторской наблюдательностью, лаконичными и точными штрихами их обрисовки, блеском речевых характеристик и диалогов — и вместе с тем умело свернутой писателем пружиной интриги, которая, разворачиваясь, заставляет крутиться весь этот бесноватый хоровод, среди которого, лихо исполняя взятые на себя должностные обязанности ученых и практиков, буквально наслаждаются жизнью главные персонажи. Не скажешь, что им перевалило за пятьдесят: они полны энергии, оптимизма, они знают толк в комфорте и не отказывают себе в нем, живут полнокровно, уютно, вкусно — весело, наконец! Профессор Салтана прекрасно играет на кларнете, д-р Тьюби — «с чувством и фальшиво» на рояле. Внук испанца, Космо за долгое время работы в Латинской Америке привык к сигарам и постоянно попыхивает ими; Тьюби, в жилах которого течет английская и валлийская кровь, предпочитает трубку. Оба они не пьяницы, но не дураки выпить. И оба привлекательны для женщин: высокий и сухощавый Салтана — внешне, толстенький и лысый Тьюби — благодаря своему чарующему голосу и почерпнутым на Востоке знаниям, за которые его возлюбленная и коллега-лингвист д-р Луиза Терри зовет его «монстром восточной эротики»...

Эльфреда радостно отдается во власть своего чувства к Космо. Луиза называет сама себя идиоткой за свою боязнь счастья: «Брось все это, идиотка! Люди вовсе не верили, когда Ницше сказал им, что Бог умер. Но начали верить, будто он не хочет, чтобы мы были счастливы».

Возможно, в этом парадоксе заключено кредо самого Пристли. И не только в этом произведении. «После войны, — писал он в 1954 г., — много говорили о третьей силе. Но по праву третьей силой можно счесть лишь чувство юмора, дух терпимости и либеральную гуманность, которая самое себя не принимает всерьез».

Почти полвека спустя, в 2001 г., на конференции «Ф. Ницше и современная европейская мысль» в Петербурге прозвучали слова: «Свидетельством здоровья является соблюдение иронической дистанции по отношению к реальности, к той реальности, которую сам человек признал полезной или необходимой принять или создать. <...> Только искусство позволяет философу-скептику придать становлению характер бытия, чтобы при этом воспевать, а не отрицать его искусственность. Ницше считает, что скептический философ обязательно является художником» (Лесли П. Тиле, университет Флориды). JBP, безусловно, был художником-философом и философом-скептиком.

Перед его взором прошел почти весь XX век, столетие великих свершений и катаклизмов, оставивший нам в наследство массу прекрасных достижений и уйму трудноразрешимых проблем. Сын учителя, мелкий клерк в конторе, торгующей шерстью, Пристли, пройдя через ужасы Первой мировой войны, не сломился, а нашел в себе силы, воспользовавшись грантом отставного офицера, окончить Кэмбридж и стать литератором. Он не покинул родины с началом второй мировой бойни, но, будучи пацифистом, призывал, соотечественников к стойкости в борьбе с врагом, а после окончания войны предостерегал народы мира от ее повторения в еще более крупных масштабах. Он был одним из организаторов и участников Европейского конгресса за ядерное разоружение, ратовал за разрядку международной напряженности и понимал, что от отношений с Советским Союзом зависит будущее человечества.

Оголтелая критика независимых суждений и общественного поведения писателя, периодически обрушивавшаяся на него из СССР, не умалила его значимости для английской и мировой культуры.

Время, которое является одним из постоянных «героев» Пристли, показало, что рано О. Меркулов подвел черту творческого пути замечательного мастера слова: после конъюнктурной статьи советского критика Пристли жил и работал еще четверть века. Сделанное им пережило постулаты системы, апологеты которой тщетно пытались направить его талант по своей стезе. И все-таки его книги, сами его философские принципы пережили и самое систему[36]. Ибо добро — даже с поправкой на время — есть категория постоянная, впрочем, как и юмор, и оптимизм.

Рассмотрением этой яркой творческой индивидуальности мы позволим себе закончить разговор об английской литературе. На наш взгляд, именно Джон Бойнтон Пристли, как никто другой в XX веке, впитал в себя и продолжил ее лучшие традиции: искусство увлекательного повествования, критической оценки окружаю шей действительности, правдивости отображения человеческих характеров и чувств, интеллигентного и щедрого юмора.