Краткий миг

— Мама… мама… — Богдан смотрел прозрачным безумным взглядом. — Она ангел. Чёрт и ангел — понимаешь? Это ведь одно слово, только пишется на церковнославянском немного по-разному, а вообще-то исходно, по-гречески, одно — «ангел» значит «посланник». Бога или Сатаны. Мы с тобой посланники Сатаны. По-теперешнему, по-современному — «офицер по связям с реальностью», а по-старинному «ангел». Только пишется по-разному. Чуть-чуть по-разному пишется: над ангелом ставится титло, а мы, черти, титла не сподобились. Над нами, посланниками Сатаны, титло не ставится. — Он не глядя протянул руку и нащупал всегда лежавшую у них на буфете ручку и что-то написал на салфетке, она не разглядела. Наверное, как пишется по-церковнославянски.

— Кстати, тебе они уже присвоили звание? Посланника Сатаны, — он усмехнулся.

Мишка отрицательно покачал головой:

— Нет ещё. Мне нужно досдать кое-какие нормативы. Расскажи про маму.

— Она меня спасла, мой ангел, — проговорил Богдан, зачем-то складывая салфетку по диагонали, а потом ещё раз. — Так и познакомились, а потом ещё много-много раз спасала. Я живу только благодаря ей. И так было всегда, с самого начала. Мне было пятнадцать, когда она пришла ко мне впервые. И спасла, — он помолчал, а потом продолжил всё тем же безумным голосом:

— Она спасла. И я не умер. И потом приходила. Она и сейчас здесь, я чувствую. Она здесь, потому что мне… нам… она нужна. — Богдан всё тем же безумным взглядом озирал пространство кухни. Мишка, в растерянности, тоже осмотрелся.

— Она ангел, а родила мне чертят, — понимаешь? — продолжал бормотать Богдан. — Тебя и Андрюшку. В вас есть чертовское и ангельское. В людях тоже так — чертовское и ангельское, но они слабые, людишки, а мы, черти — сильные. Ты береги Андрюшку — ладно? В нём больше ангельского, потому он слабее тебя. А ты нормативы-то сдай, стыдно не сдать нормативы, я всегда сдавал с первого раза. А я скоро увижу маму. Скоро. Я знаю, чего они от меня хотят.

— Кто они? — Мишка глядел расширенными глазами.

— Да эти, — усмехнулся Богдан. — Начальники. Князи, — Богдан кивком указал вверх. — Государь так называемый. Я сделаю что они хотят. Ты только Андрюшку, Андрюшку береги. Не отдавай. Слышишь? Не отдавай. Не получится! — Богдан безнадёжно махнул рукой. — Они заберут. Как тебя забрали. — Богдан отхлебнул зараз полстакана водки, точно это была не водка, а вода. Прасковья опасливо изумилась: в её представлении таким образом пьют законченные алкоголики. — Увижу маму, скажу: Мишка не отдал Андрюшку. Ты не отдашь?

— Не отдам, — ответил Мишка раздражённо. — Отец, тебе надо лечь. Так будет лучше, — ему явно было неловко.

— Мама… — бормотал Богдан. — Ангел мой, ангел, спаситель, хранитель. Никто её не понимал, только я один, только я, а что толку? Знаешь, кто ещё понял? Этот Варфоломей-Золочевский понял. Он циник, атеист, но дело своё знает. И маму понял. Она тоже знала своё дело. Это главное — знать своё дело. Он хорошо сказал: «Где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что́ она сделала». Он атеист, но понял. Она ангел, ангел, — Богдан уронил голову на стол и мелко затрясся всем телом. Его перламутрово-седая голова билась о столешницу, а худая, костистая спина под белой льняной рубахой ритмично вздрагивала.

— Отец, — Мишка положил руку ему на плечо, не зная, что делать дальше.

Вдруг Богдан резко встал.

— Да, ты прав, — проговорил он совершенно трезвым голосом. — Я непростительно распустился. Извини. — Он торопливо прошёл в кабинет.

— Я помогу тебе, — пошёл Мишка вслед за ним.

— Ни в коем случае, — остановил его Богдан. Тот пожал плечами и остался. А потом вдруг уронил голову на согнутые на столе руки и по-детски расплакался.

* * *

Ко всему подлец-человек привыкает. Прасковья понемногу приноровилась жить невидимой тенью возле Богдана. Впрочем, тень не бывает невидимой. Ну, значит, не тенью, а чем-то ещё. Вроде домохозяйки, которой когда-то мимолётно мечтала стать. Это даже неплохо — жить так, как теперь: они всегда вместе. Он это чувствует, кажется.