Креативный «пятый альфа»

И как только послышались гудки, этот кто-то высыпал вслед гудкам годовой запас смешных историй. Я чуть не прибил его.

Свиридова звонила каждый вечер. У меня даже что-то вроде предчувствия выработалось: как только в горле сушь начинается, словно три дня не пил, а сердце стрекочет бешеным кузнечиком – бери телефон. В течение минуты звонок услышишь.

Правда, иногда предчувствие подводило, и стрекотание кузнечика приходилось слушать три минуты. Я специально время не засекал, просто смотрел на экран и видел, как цифра, означающая минуты, меняется.

Пару раз мне даже удавалось растолкать колючки смущения в горле и выдавить фразы, которые придумал днём. И тогда получался разговор. Короткий, правда.

Примерно такой:

– Что сегодня в классе было интересного?

– Ничего. Всё как обычно.

Или так:

– Какой у тебя любимый певец?

– Никакой.

– Как это – никакой?

– У меня нет любимого певца.

Изумительно интересный разговор, правда? Я бы даже сказал, захватывающий. Потому что меня он захватывал на всю ночь: я от него мучился сильнее, чем от необходимости делать ежедневно классную и домашнюю работу по русскому. Мама это, в отличие от работ по математике, контролировала. Словно я в гимназии какой-нибудь учусь, а не в физматлицее.

Так вот, разговор меня так захватывал, что я всю ночь мучился вопросами: «Позвонит завтра Свиридова или нет?» и «Что ей сказать такое, чтобы она говорить начала?».

Она умеет разговаривать – это точно, она же постоянно с Викой Фонарёвой о чём-то шепчется.

В четверг я не выдержал и позвонил Вике.

– Фонарёва, – говорю, – о чём вы со Свиридовой обычно болтаете?

Из того, что Вика перечислила, мне не подошло ничего: в косметических масках я не разбираюсь, худеть не собираюсь и, как выяснилось, даже фильмы мы смотрим разные. Но кое-что Вика всё-таки подсказала, и я срочно набрал Лёвчика:

– Лёва, у тебя конфеты есть?

– Только барбариски, – ответил Лёвчик сонно.

– Лёва, проснись. Надо сделать одно дело. Прямо сейчас.

На следующий день я не знал, чем себя занять. Даже в стрелялки не получалось играть – не мог сосредоточиться. Какой-нибудь классик русской литературы сказал бы, что я «метался, как медведь в клетке». Но, к счастью, классики молча сидят у папы в кабинете под плотными обложками.

Лёвиного звонка я не дождался – позвонил сам, как только русский доделал и мама вышла из комнаты.

– Ну как, получилось? – спросил я.

– Получилось, – сказал Лёвка таким голосом, словно всем спать, а ему три страницы английского учить.

– Ну? – поторопил я друга.

– Ты точно хочешь знать? – Голос Лёвки сообщал о полном провале.

Я подумал и всё-таки решился:

– Давай.

– Я спрятал барбариски в рукав её куртки.

– Почему в рукав? – Я начал теребить угол тетрадки по русскому.

– А вдруг она руки в карманы совать не будет?

– Логично, – согласился я, сминая уголок.

– И записку, как ты сказал: «Спасибо, что звонишь, я от этого быстрее выздоравливаю».

– Она нашла?

– Да.

– И? – Страница сдавленно хрустнула и порвалась.

– Она стала одеваться. Пакет с конфетами выпал. Она подняла и сказала: «Барбариски? Боже, какая гадость. Интересно, кому в голову пришла такая тупая идея?»

Моё сердце упало бесцветной стекляшкой и разбилось на тысячу кусков. Внутри разлились холод и безразличие космического пространства.

– А записку? Она видела записку? – зачем-то спросил я.

– Не знаю. Я сразу ушёл.

Звонка я в тот вечер не ждал. Совсем. И очень удивился, когда он раздался. Я подумал, стоит ли отвечать, чтобы услышать, какая гадость барбариски, – эту информацию я уже знаю. Но телефон упрямо орал, и я сдался.

– Привет, – сказал я голосом готового к обороне бойца.

– Привет, – пауза. – Я хочу тебе сказать, – телефон застыл в ожидании приговора, но я сжал нервы в кулак. – Я хочу тебе сказать, – повторила она снова, – я никогда не думала, что барбариски такие вкусные.

Ошибки воспитания

Оранжевая коробка из-под телефона была как раз. Ладно, в ней было немного тесно.

Я вязальной спицей проделал в коробке отверстия, чтобы проходил воздух. Это было не так просто: сначала в толстенной крышке – как в дерево спицу вогнал. Потом крышку закрыл и проделал отверстия в самой коробке.

– Тебе понравится! – пообещал я Спайку, вытаскивая его, мягкого и шёлкового, из трёхэтажной клетки.

Спайк вырывался.

– Глупенький, – сказал я ему маминым ласковым тоном, – тебя ждут приключения.

Я давно хотел это сделать. Но против были двое: Спайк и мама, а за – только один я. Вчера мама уехала к бабушке на три дня, и счёт стал один: один.

Пищащему в закрытой коробке Спайку я объяснил:

– Я старше. Я знаю, что делаю.

Спайк затих. Поверил мне, наверное. Зря это он, если честно. Я сам себе не очень-то верю.

В школу я старался плыть, как балерина. Я помнил: Спайка трясёт от каждого моего шага. Вдруг голова у мышонка закружится.

В кабинете географии притихли карты и глобусы. А одноклассники – нет. Я позвал Лёвчика и Илью.

– Сейчас, – говорю, – покажу вам такое!

И достаю коробку от телефона.

– Сяоми? – Илья поджал губы. – У моей младшей сестры такой же.

– Нет, – говорю. – Смотри!

И открываю коробку.