Она выносила на балкон табуретку, садилась, закуривала. Балкон выходил во двор, было тихо. Внизу шла своя жизнь, проходили люди, кто-то гулял с собакой, кто-то целовался с девушкой, убирал снег дворник. Светлана Петровна отмечала про себя, что собака породистая и, наверное, дорогая. Что девушка довольно-таки миленькая, и жаль, что она связалась с этим, наверняка пьющим, балбесом. А вот дворник работает хорошо, старательно. Но эти наблюдения происходили как-то машинально. Она смотрела вниз, видела картинку, но картинка эта была ей не слишком-то и нужна. И, смотря сквозь дворника, собаку и целующуюся парочку, затягиваясь сигаретой, Светлана Петровна вспоминала. И то, что случилось вчера на работе, и прочитанные книги, и кино, и давнее - молодость, романы, любовь. Ей было уже довольно много лет, муж умер, дочка со своей семьей жила отдельно. Потом она возвращалась в комнату, смотрела телевизор. Или читала часок-другой. И ложилась спать.
Жизнь эта, монотонная и однообразная, давно не приносила ей радости. Наоборот, тоска все сильнее завладевала Светланой Петровной. Тоска по молодости, приключениям, яркой и разнообразной жизни, когда каждый день был интересен, когда сон был лишь неизбежным перерывом, отсрочкой следующего, такого же интересного, дня. Это было странно, странно ей самой. Ведь все было более-менее хорошо. Светлана Петровна была еще не стара, на здоровье не жаловалась. И работа нравилась, и внуков она обожала, и даже романы случались до сих пор. Обычно летом, когда она ездила в какой-нибудь санаторий. И подруг у нее было много. Светлана Петровна ходила в театры, на выставки, читала книги. Но ни на минуту не оставляло ее ощущение, что все это – не настоящее, не то, что в молодости. Какой-то суррогат, второй сорт, а не жизнь.
Не хотелось стареть, не хотелось быстро уставать, не хотелось смотреться в зеркало. И было страшно думать о неизбежном, о том, что большая часть жизни позади, что еще каких-нибудь лет десять, ну пятнадцать – и она превратится в обычную смешную старуху, точно такую же, как те, – вызывавшие жалость, что наблюдала она в магазинах, поликлинике, автобусе.
Наваждение
Раз в неделю Александр Борисович проходил мимо загса – надо было запастись продуктами на неделю, универсам был в следующем доме. И каждый раз видел он одну и ту же сцену: молодожены и гости стояли на улице, ждали своей очереди. Чтобы не терять времени даром, открывали шампанское, разливали по бокалам, пили. С неизменным тостом, обращенным к жениху:
— Ну, чтобы … стоял и деньги были!
И так каждую неделю – очередной жених в костюме и при галстуке, очередная невеста в белом платье, их друзья, молодые и нарядные, он, идущий мимо них, и радостный гогот за его спиной:
— Ну, чтобы … стоял и деньги были!
Фраза эта настолько раздражала, что даже мешала спать. Вдруг посреди сна явственно раздавался жеребячий голос:
— Ну, чтобы …
И гогот.
Он вздрагивал, просыпался. Было тихо. Рядом спала жена. Отчего эта глупость привязалась, почему? Главное, непонятно было, что его так задевало. Не зависть, конечно. Человек он был небогатый, но все же какие-то деньги водились, да и с эрекцией тоже обстояло неплохо, по его-то годам. А вот раздражало, раздражало до бешенства. Пошлость? Да, пошлость, но не в этом дело. И не в мате, нет. В чем-то другом. Может, все-таки я им завидую? Молодости, беззаботности, веселью, наконец.
Так и не разобравшись, Александр Борисович засыпал.
В конце концов он решил не ходить мимо загса, делать крюк. Месяц прошел спокойно. Раздражение прошло, все забылось. А потом как-то раз, уже возвращаясь из универсама с тяжелой тележкой, он поленился идти дальней дорогой. Хотя и было нехорошее предчувствие. И нарвался.
— Дядя Саша! – окликнули его.
Он посмотрел – парень с шестого этажа, Петька, вырос на его глазах. Нарядный, даже не в пиджаке, а в смокинге.