Кредо холопа

Много всякого накипело в Гришиной душе. Там смешались воедино и обиды, нанесенные ему родным миром, и все то, что пришлось вытерпеть в этой ветви пространственно-временного маразма. В одну кучу свалились несбыточные мечтания о красивой и беззаботной жизни, о дорогих проститутках, о крутых тачках, о том, чтобы не заботиться о добыче хлеба насущного, не думать о нужде, а только наслаждаться и отрываться. Туда же упали все тумаки и унижения, пережитые им в условиях крепостного права. Гришу давно переполняло желание отплатить окружающей действительности за все хорошее. Ему было все равно, кто именно попадет под горячую руку: тот, кто сделал ему что-то плохое, или тот, кто еще не успел. Душа требовала возмездия. Надоело получать тумаки и терпеть унижения. Хотелось самому начать бить и унижать. И если раньше расправы над окружающим миром он мог учинять только в своих фантазиях (например, представлял себе, как с радостным хохотом сбрасывает на родной город атомную бомбу), то теперь в его руки попало средство, способное сказку сделать былью. Жезл Перуна был не просто древним магическим артефактом, он был палочкой-выручалочкой. И Гриша был решительно настроен кинуть эту палочку очень-очень многими.

С жезлом на плече он нагло шел прямо по господской дороге, пронзая сгущающиеся сумерки своим целеустремленным телом. За ним семенил Тит. Холоп ничего не понимал, и тупо повиновался приказам. Вначале Гриша хотел не брать с собой Тита, дабы в пылу расправы не зашибить и его, но потом решил, что если вдруг и зашибет – не велика утрата для русского генофонда.

Несмотря на поздний вечер, холопы продолжали трудиться, ибо рабочий день имели ненормированный, то есть двадцатичасовой. Группа холопов маячила в поле, перекапывая никому не нужный участок земли. Еще четверо сизифов таскали по кругу огромное бревно. Надзирателей видно не было, те в это время обычно пили чай на веранде, перед казармой.

– Тит, слушай, – по-деловому бросил Гриша. – Когда все начнется, ты выбери самую глубокую и грязную лужу, ныряй в нее и не шевелись.

– Молиться можно? – спросил Тит.

– Можно. Молись, гнида! В смысле, молись, Тит.

А в имении, меж тем, ничто не предвещало надвигающейся катастрофы. Это был самый обычный летний вечер, теплый, но без духоты. Дул легкий освежающий ветерок, солнце уже скрылась за горизонтом, и повсюду зажглись электрические фонари. Большая часть надзирателей разместилась на веранде, за старым дубовым столом, знававшим лучшие времена. Прежде этот стол, стоя в барском особняке, верой и правдой послужил не одному поколению Орловых, но затем, выйдя вначале из моды, а затем и из подобающего вида, был отдан в пользование надзирателям. Тем он пришелся по вкусу. Стол был круглой формы, огромный и прочный, сделанный руками крепостных еще в те былинные времена, когда холопы не просто тупо изнурялись, но делали действительно что-то нужное. За этим столом могли сразу разместиться все надзиратели. За ним они обычно проводили время, рубясь в «козла» или «холопа» – как они называли игру в «дурака», пили засветло чай, а когда господа отходили ко сну, то более благородные напитки. Стол этот был как исторический памятник. На его столешнице можно было прочесть и пронаблюдать великое множество автографов, оставленных в разное время разными людьми. Тут было даже выцарапанное перочинным ножиком любовное признание, оставленное дедом нынешнего барина, когда тот находился в нежном возрасте и воспылал страстью к своей гувернантке. Но большую часть культурного наследия составляли все же плоды творчества надзирателей. Поскольку писать умели лишь немногие из них, чаще можно было встретить картинки, иные сотворенные очень высокохудожественно, с большим старанием и любовью. Главным образом надзиратели изображали на столешнице половые органы, чаще мужские, но иногда и женские. Члены на картинках были колоссальных размеров, а в изображении женских половых органонов иногда доходили до такого натурализма, что проковыривали в столешнице сквозную дырку. Иногда в дополнении к дырке пририсовывались груди, очень огромные, с коровьими сосками. Помимо этого весь стол был испещрен персональными зарубками – так каждый надзиратель вел учет холопам, забитым им до смерти. И зарубок этих было не счесть.

Вот за этим замечательным столом надзиратели и сидели, попивая чаек, покуривая папиросы и перекидываясь в «козла». В связи с тем, что к барину вновь понаехали гости, ночная оргия отменялась, так что надзиратели уже настроились на культурное времяпрепровождение. Они даже вернули на детскую территорию десятилетнюю девочку, которую тайно привели в казарму три дня назад и все эти три дня пользовались ею в массовом порядке. Когда девчушку уводили, она упиралась и плакала, желая остаться. После голодной диеты из помоев, такие лакомства, как черствый хлеб и прокисшие щи показались ей верхом блаженства, даже в комплекте с групповым изнасилованием. Пришлось даже вырубить ее дубинкой, чтобы разжала пальцы, мертвой хваткой впившиеся в дверную раму.