Кремовые розы для моей малютки

Он как треснет кулаком по столу — вокруг аж оглянулись. Кто-то даже кружку уронил, не донес по назначению, ага. Патрик тут как заорет: «Я, что, один должен страдать?! Да?!» Чуть не подрались мы в тот вечер. Но не подрались все ж таки. Много было подобного — всякий раз драться, кулаки собьешь. М-да. Ох, заболтал я вас, — глядя на притихшую девушку, внезапно спохватился «помятый» господин. — Простите, за все, что наплел тут; что подпортил светлый образ, — покаянным голосом произнес он. Одним махом допил выдохшееся пиво, поклонился и ушел. Только дверь входная стукнула, глухо так.

Анна осталась сидеть одна, в тягостном молчании. Обескураженная, ошарашенная. С соседних столиков за ней наблюдали. Пристально, молча. С неиссякаемым любопытством.

— М-да. Шлепнул грязи на светлый образ, — шмыгнув носом, произнес очень неказистый, тощий господин в красном, траченном молью, шарфе. Один из тех, кто сидел в углу и молчал. — И ведь считает, что не сбрехал ни на грош. Не сойти мне с этого места!

Анна уставилась на говорящего. Что еще малоприятное она сейчас услышит? Какие откровения? Неказистый господин в драном шарфе снова шмыгнул и вздохнул. И неожиданно улыбнулся. Половина зубов у него отсутствовала, однако у девушки от этой улыбки внезапно потеплело на сердце.

— Вы, барышня, не слушайте никого, — продолжал господин в шарфе. — Много любителей найдется навалить говнеца на того, кто ответить уже не сможет. Присуще людям. Застарелая болезнь рода человеческого, — он еще отхлебнул пива и, с наслаждением, выдохнув, заметил: — Диалектика! В общем, не переживайте, барышня, и близко к сердцу эту брехню не принимайте. Ни к чему это.

Анна улыбнулась в ответ. Взяла свою кружку — полнехонькую, с неосевшей шапкой пены — и поставила ее перед «утешителем». Потом наклонилась и поцеловала его в небритую щеку. В глазах девушки стояли слезы.

— Спасибо. И да хранит вас Бог! — одними губами прошептала она и, боясь зарыдать в голос, быстро-быстро выскочила наружу.

Хлопнула входная дверь. И жалобно звякнул колокольчик.

Минут пять после этого в баре царила тишина, нарушаемая одним только шмыганьем господина в драном шарфе. Улыбка давно покинула его худосочное, будто испитое, лицо. Он хлебал дареное пиво и шмыгал уже почти без передышки.

— Эк она тебя одарила, — с завистью произнес его приятель. — И портера аж две пинты отдала, самого дорогого, и поцеловать не побрезговала. Добрая барышня, щедрая.

— Угу, — поддержал разговор господин в шарфе.

— Но какого рожна ты ее братца защищал? Вот не просекаю. Он же и твою бабу увел.

— Было такое, — вздохнул господин в драном шарфе.

— А когда бросил, наигрался — эта дура топиться бегала. Вся в слезах и соплях.

— Угу.

— А ты дуру спас, и в тот же день — с Патриком подрался. Ты ему одно, он тебе — два, нет, целых три ребра сломал… че, забыл уже?

— Такое забудешь. Хотелось мне его рожу смазливую и не только ее маленько подпортить. Исправить работу Творца — ибо не к добру она. Знаю, небогоугодное дело, но удержаться не смог. Очень уж он меня тогда разозлил.

— Ишь ты, как завернул! — восхитился его собеседник. — Мудрено! Вот уважаю, горжусь знакомством.

Приятели обнялись и заказали еще пива. Не такого, конечно, что подарила добрая барышня, но тоже ничего. Сойдет по бедности, посмеялись они.

— Слушай, а чего ты дуру-то свою назад не принял? Ты ж простил?

— Простил. Полагается так — семьдесят семь раз прощать.

— Ну, прям уж семьдесят семь! — не поверил его собеседник.

— И не прямо, и не криво… прощать и все. Надо будет — и больше. Я хоть и агностик — Бога обижать не стану, Он дурного не посоветует.

— А назад-то не принял!

— Вот об этом как раз — и ничего не сказано. Да и толку-то, — господин в драном шарфе вздохнул и потупился. — После Патрика все бабы — порченые. Будто отравленные.

— Ну, дык!

— Да не телом, дурья башка. В душе у них что-то сдвигается, будто ломается что-то. Раз и навсегда. Ни одна этого сукина сына забыть не может.

Он снова зашмыгал носом.

— А где это ты так простудился? — желая сменить тему, спросил его приятель. Философия и грустные разговоры явно осточертели ему. Он-то позубоскалить, похохотать хотел… угу. Ну, как хотел, так и перехотел. — Все «шморг» да «шморг».

Господин в драном шарфе глянул на него в упор. И неожиданно подмигнул так лихо, что тот, другой, аж пивом поперхнулся. Похлопав его по спине, господин в драном шарфе, произнес:

— Я же на его похороны ходил. Там и простудился. Если серьезно, хороший был парень: скольких от смерти спас, скольких защитил — и не сосчитать, веселый и щедрый, эх. И хоть полицейский, а такой добрый и правильный, что хоть сразу бери — да в ангелы записывай. Если бы не бабы…угу. Я Патрику на могилу розы принес, белые, в одном богатом саду их ночью рвал… все руки себе изрезал, искровенил. А вот не жалко! Да покоится с миром… ну давай, не чокаясь!

И приятели выпили, молча. Другие присоединились к ним — дружно и тоже молча.