Крэнфорд

– Благодарствуйте. Я подожду дня два покупкой шелковой материи; может быть, у вас будет тогда большой выбор. Душенька, пойдемте наверх.

Мы рассматривали модные фасоны с таким мелочным и любопытным участием, как будто бы платье, которое должно было сшиться по них, было куплено. Я не приметила, чтоб маленькое происшествие в лавке хоть сколько-нибудь уменьшило любопытство мисс Мэтти насчет того, как делаются рукава и юбки. Она несколько раз выражала мне свое удовольствие о том, что мы так свободно и уединенно можем рассматривать шляпки и шали; но я все время не была уверена, чтоб наше посещение было совершенно уединенно, потому что мне мелькнула фигура, выглядывавшая из плащей и мантилий и, торопливо обернувшись, очутилась лицом к лицу с мисс Поль, которая, тоже в утреннем костюме (главная черта которого состояла в том, что она была без зубов и в вуали, чтоб скрыть их недостаток), пришла с тем же намерением, как и мы. Но она тихо отправилась домой, потому что, как говорила, страдала сильной головною болью и чувствовала себя не в состоянии поддерживать разговор.

Возвращаясь назад через лавку, мы нашли вежливого мистера Джонсона, ожидавшего нас; он узнал о размене билета на золото и с большим чувством и с истинной добротой, но с маленьким недостатком такта, пожелал выразить свое участие к мисс Мэтти и рассказать ей настоящее положение дела. Я могла только надеяться, что до него дошли преувеличенные слухи, потому что он сказал, будто её акции стали хуже, чем ничего, и что банк не может заплатить даже шиллинга за фунт. Я была рада, что мисс Мэтти, казалось, не совсем этому верила; но я не могла сказать, действительно ли она не верила, или притворялась, с тем уменьем владеть собою, которое было свойственно дамам в положении мисс Мэтти в Крэнфорде, дамам, полагавшим, что они компрометируют свое достоинство малейшим выражением удивления, смущения или тому подобного чувства, в присутствии низшего им по званию, или в публичном месте. Однако домой шли мы молча. Стыдно сказать, что мне было и неприятно и досадно, зачем мисс Мэтти так решительно взяла себе билет. Мне так хотелось, чтоб у ней было новое шелковое платье, которое, к сожалению, так было ей нужно; вообще она была так нерешительна, что всякий мог переуверить ее во всем; но тут я чувствовала, что напрасно будет покушаться на это и тем не менее была раздосадована.

Как бы то ни было, после двенадцати мы обе признались, что насмотрелись досыта на моды, что чувствовали некоторую усталость (которая в действительности была унынием) и решились не идти туда опять. Но все-таки мы ничего не говорили о билете, как вдруг что-то побудило меня спросить мисс Мэтти: неужели она считает обязанностью давать соверены за все билеты городского банка, которые ей попадутся? Я хотела бы прикусить себе язык, только что успела это выговорить. Она взглянула на меня несколько грустно, как будто я бросила новое недоумение в её уже измученное сердце и несколько минут не говорила ничего. Потом сказала: – о моя милая мисс Мэтти – без тени упрека в голосе:

– Душенька! я никогда не находила в своем уме большой, как говорится, остроты; и часто мне довольно трудно решить, что я должна делать. Я была очень рада, очень рада, что сегодня утром увидела прямую свою обязанность, когда этот бедный человек стоял передо мною; но для меня очень тяжело все думать-и-думать о том, что я должна делать, когда случится то-то или то-то; и я полагаю, мне лучше ждать и посмотреть что будет; я не сомневаюсь, что мне тогда помогут, если я не стану тревожиться и беспокоиться заранее. Вы знаете, милочка, я не похожа на Дебору. Будь жива Дебора, я не сомневаюсь, она не допустила бы их дойти до такого положения.

Никто из нас не имел большего аппетита за обедом, хотя мы старались весело разговаривать о посторонних предметах. Воротясь в гостиную, мисс Мэтти открыла бюро и начала пересматривать свои счетные книги. Я так раскаивалась в том, что сказала утром, что не хотела взять на себя смелости предположить, будто могу ей пособить; я предоставила ей заниматься одной; с нахмуренными бровями следовала она взором за пером, бегавшим взад и вперед по странице. Потом она закрыла книгу, заперла бюро и придвинула ко мне свое кресло; я сидела в угрюмой печали перед камином. Я протянула ей руку, она сжала ее, но не сказала ни слова. Наконец, проговорила с принужденным спокойствием в голосе:

– Если дела этого банка кончатся дурно, я потеряю сто сорок девять фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса в год; у меня останется только тринадцать фунтов годового дохода.

Я сжала крепко её руку, но не знала что сказать. Я почувствовала (было темно, я не могла видеть её лица), как её пальцы судорожно зашевелились в моей руке, и угадала, что она сбирается с духом, чтоб продолжать. Мне слышались рыдания в её голосе, когда она сказала:

– Надеюсь, что это не грех, если скажу, но я… но, о, я так рада, что бедная Дебора избавилась от этого: она никогда не могла бы перенести унижения… у ней была такая благородная, высокая душа.