Крепитесь, други!

Для начала она бросила русые пряди наискось через лоб, по шелковистому завитку на каждую щеку. Двадцатые годы, первые кино-дивы возникли перед глазами. Потом устроила на макушке светлую путаницу и тремя взмахами придала ей очертания камеи, даже перевила алой ленточкой от конфет, найденной в ящике среди кнопок и скрепок. Стало изыскано и строго. Затем с помощью резинки свернула волосы в рулик, потом чего заколола на затылке конский хвост, напустив на глаза низкую челку. Вот появились косичка, глубокий овал, высокая бальная… Лада сидела не дыша, не отводя глаз от зеркала, от волшебной сказки, где за каждым поворотом ждали новые чудеса.

Агнесса творила молча и вдохновенно. Екатерина Дмитриевна любовалась ею. Все-таки милосердие… это, знаете ли, не пустой звук. Она была очень рада за Агнессу, и за эту девочку тоже, и за себя.

В заключение Агнесса стянула волосы рыхлым японским двойным узлом и с сожалением отошла. Новоиспеченная красотка принялась смотреться в два зеркала сразу.

— А мне прическу? — непримиримо сказала Шурочка, давно уже наблюдавшая их занятия.

— Перебьешься, — кинула ей Агнесса и отвернулась.

Сложив на груди руки, она прислонилась к подоконнику, спиной ко всем, сидящим в комнате. Перед ней, заметаемый мелким снегом, лежал безлюдный переулок с выпирающими углами домов, рытой канавой, глухим бетонным забором. Низко стелились тучи.

Постояв, Агнесса вернулась к столу, убрала все бумаги и уехала.

В феврале Виктор Селезнев искал работу. Он оставил заявку в театральном союзе, навестил несколько театров и студий. Везде кипели репетиции, ставились спектакли, зрители наполняли залы, но денег было в обрез, проблем выше головы, свои актеры ревнивы и насторожены, поэтому никто ничего Виктору не обещал. Жизнь его оскудела. Даже Шурочки не было возле него. Он пытался было заговорить с нею, пригласить, но она стала резкой, как рыночная торговка, и ему пришлось отскочить. Ужасный век, ужасные сердца! Пусть у нее другой мужчина, но нельзя же так неделикатно! Один, без занятий, скучный и желчный, он валялся с книгой или слонялся в ожидании привычного часа, когда заканчивались спектакли и артисты собирались в артистическом кафе.

Играть хотелось до чертиков, отыграть полный спектакль на сцене перед живой темнотой зрительного зала! Вместо этого он разыгрывал монологи и куски драматических поэм перед японской кинокамерой и озвучивал, подкладывая фон из чужих аплодисментов. А вечерами сидел за столиком в «Артистическом» и говорил, говорил. После десяти часов народу прибывало, с Большой Никитской приходил Парфений, и начинался «большой загул», они «хорошо сидели» до утра, потому что Парфения тоже никто не ждал, он жил в общежитии, и даже не видел свою дочку, родившуюся в конце января. У пригласившего его театра не было ни денег, ни влияния для приобретения квартиры и московской прописки. Чтобы не падать духом, Парфений старался не заглядывать вглубь себя, поддерживал в себе праздничный вихрь, шумел, балагурил, волочился за актрисами. Его снова пригласили сниматься, он разрывался между съемками и сценой, известность его росла. От этого Виктору было особенно тошно. Уколы самолюбия превращались в пылающие раны.

Однажды за столиком у стены увидел он молодого человека, лицо которого показалось знакомым. Митяй! Тот был с дамой, и Виктор лишь приветственно помахал ему рукой. Через полчаса тот подсел к нему сам. Он выглядел очень стильно в коричневом кожаном пиджаке, кремовой рубашке, зеленовато-коричневых брюках.

— Привет! Как жизнь? — тряхнул он сыпучими волосами.

— По всякому. Как ты? В рекламе? — поинтересовался Виктор.

— Еще чего? За двенадцать процентов? Дураков нет, ага, — он вынул из портмоне сто рублей и протянул Виктору. — Мой должок.

Они налили по рюмочке, выпили, закусили.

— Помнишь, я говорил тебе о ребятах?

— Ну?

— От них и кормлюсь, ага. Даю тысячу баксов, через две недели беру полторы.

— Уже на тысячи счет пошел?

— Скоро на десятки пойдет, без мелочевки. Ага.

— Серьезные ребята, — Виктор посмотрел на Митяя. — Познакомь как-нибудь?

— Познакомлю как-нибудь. Ага.

Митяй попрощался и, покачивая плечами, пошел к своей даме. «Интересная походка», — привычно заметил Виктор.

В тот вечер Парфений не пришел. У него появилась постоянная привязанность, молодая актриса его же театра, и нынче, по-видимому, у них была ночь любви. Виктор ушел до полуночи, рано лег и проснулся тоже неприятно-рано. Навел чистоту в квартире, полил шурочкины цветы. Умылся, вычистил зубы. Все, больше этому дню он ничего не должен, — как сказала Вера Павлова. Что дальше?

«Старею»- скривился желчно, бреясь перед зеркалом.

Поджарил яичницу, выпил кофе. Дела кончились.

— С собой-то что мне делать? С такой махиной-то как мне быть?

Пространство дня казалось неодолимым.

Придумав купить в ГУМе лезвия «жилетт», он поехал в центр. И, действительно, накупил мелочей, намозолил глаза заграничным ширпотребом, вывалился, обглоданный глумливым торжеством вещей. И замер перед новеньким храмом, церковью Казанской Божьей Матерью, белорозовой, с многочисленными кокошниками. Остановился.