Крепость

Никто не говорит о страхе. Мы ведем себя скорее заносчиво. Если бы я спросил сейчас кого-нибудь, то ли доктора, например, то ли зампотылу: «Вы боитесь?», то получил бы в ответ: «С какой стати?». Они бы повели себя так, как будто не имеют никакого представления, что нас ждет — как будто не знают ничего о сдерживаемой ярости французов, ничего об их ненависти к своим угнетателям — к нам.

Конечно, флот позволил себе менее всего эксцессов против населения, но все, что имеют на совести другие войсковые соединения, поставят нам, когда здесь все закончится, тоже в вину. Никаких сомнений: «les boches», это тоже мы. Расстрелы заложников, депортации, принудительный труд, многолетнее угнетение: Это все падет и на нас, когда нас возьмут в оборот.

Для американцев и англичан мы такие же солдаты, как и они. Но для французов? Удастся ли нам выжить, если попадем в руки французов, это еще тот вопрос.

Перед глазами встают сцены баррикады. Если здесь хоть искра попадет в бочку с порохом, когда выползут из щелей эти фурии, то помоги нам Господь!

Боюсь ли я умереть? Быть мертвым, больше не существовать, совершенно исчезнуть — этого я боюсь — во мне живет страх перед падением в черную бездну. Когда на память приходит слово «мертвый», то вижу одну засасывающую всех такую черную бездну. Также боюсь быть раненым. Но это как-то терпимее. А вот страх быть убитым с жестокостью — самый худший из всех страхов.

Чувствую легкое облегчение, когда мой страх переходит в гнев: Эти проклятые ублюдки в Берлине! Когда я ощущаю эту острую ярость в животе, то чувствую, что мне начинает сносить башню. Нервы ни к черту стали! — В этом теперь все дело…

Аэростаты заграждения исчезли. Наверное, были сбиты. А может, в них совсем уже нет нужды? Самолеты противника действуют здесь не с моря, а с севера и востока.

Старик распахивает дверь. Он взволнован и покрыт грязью. Лицо раскраснелось.

— Это надо было видеть! — выпаливает он, — Рамке ударил по лицу одного ефрейтора, убежавшего с позиции при воздушном налете. И то-то вероятно был удивлен затем господин генерал, когда этот парень захотел влепить ему затрещину в ответ! Не так просто узнать генерала в полевой форме — без лампасов на штанах.

Давненько не слышал Старика говорящим с такой скоростью. Пережитое должно быть совершенно ему по вкусу, иначе он не распустил бы так язык.

— Ну и как сейчас он себя чувствует? — интересуюсь, — Я говорю о генерале.

Старик бросает на меня испытующий взгляд. Но затем с готовностью отвечает:

— Очень умно, сдержанно, немного с циничной иронией — настоящий рубака, я бы так сказал.

Старик цедит слова опять с осторожностью, как и обычно. Мелькает мысль: «drole de guerre». Генерал лично врезает ефрейтору по роже. Воспитание смелости! История в полом созвучии с Фридрихом Великим: «Собаки, вы что, хотите жить вечно?»

— Люди Рамке зарылись так хорошо, что куда ни глянь их нигде не видно, — говорит Старик, — и вдруг он им внезапно сваливается как снег на голову. Нашим бы так научиться…

Говоря все это, Старик очищает свою одежду ударами ладоней по груди и животу:

— Пришлось долго лежать — как когда-то в мае.

— Это видно! — подтруниваю над ним.

* * *

Позор города Бреста всегда был катастрофичен. Недоброй славы ему добавили тюрьмы, депортации, расстрелы на рассвете. Бресту словно предначертана судьба Крепости-борца: Здесь будет заключительный акт нашей драмы. Все стены старой Крепости излучают отчаяние.

Словно насмехаясь над моими печальными мыслями, облака освобождают солнце. Солнце не вписывается в картину города. Оно привносит с собой мучительный диссонанс — как похоронная процессия в блистающий летний день.

Удивительный феномен: французов все меньше, а оккупантов, топающих по Rue de Siam, стало гораздо больше. Мне кажется, что они все прибывают сюда из нор, как крысы, число которых увеличивается с каждым взмахом шляпы какого-то фокусника.

Так много времени как теперь для осознания происходящего мне редко выпадало. Иногда мне кажется, будто я прожил за последние несколько месяцев целое десятилетие. Уже одно только время в Берлине можно считать за десяток лет, а то, что я видел в Нормандии — далеко и нереально, словно сон. Теперь, по прошествии какого-то времени, чувствую себя

переполненным тем, что случилось со мной за последние месяцы, скорее даже перегруженным событиями: Как бы не спрыгнуть с ума. Повезло еще хотя бы в том, что Старик не требует от меня каких-либо описаний боев в Нормандии. Это был бы полный улет. При этом мне всего лишь надо закрыть только глаза, и тут же передо мной снова появляются танки, грохотавшие ночью у Caen. Я могу отчетливо слышать их и артобстрел, и разрывы гранат. Но затем мне снова чудится, что я испытал всю эту какофонию боя когда-то в кино и я вновь вижу эти кадры, которые сохранил в уме, словно на экране. Иногда мне также кажется, как будто все пережитое мною уплотнилось, так и не став реальностью: картины остались странно двумерными. Они отравляют мне сознание.

Когда углубляюсь в воспоминания еще дальше, то начинаю плыть. Почем мне знать,