Крепостной Петербург пушкинского времени

Куда хуже было положение простого крестьянина, которого судьба впервые загнала издалека в северную столицу добывать барину оброк. Он никого не знал в городе и с трепетом и надеждою смотрел на каждого приближавшегося к нему «чисто» одетого человека. Весной, со всех концов России десятками тысяч стекались они в Петербург, эти, гонимые нуждой, люди, искавшие здесь заработка. Но получить в летний сезон работу, в виду громадной конкуренции, было делом нелегким. Случалось, что люди, в поисках работы, ходили сюда безрезультатно неделями, а иногда и месяцами.

С четырех часов утра тут на площади начинал уже толпиться народ. Пильщики с пилами, лесорубы с топорами, часто своим единственным имуществом, целым «обчеством» устраивались по углам площади, в ожидании работы. Между тем их старосты вступали в немилосердный торг с подрядчиками, являвшимися сюда за нужными им рабочими. Заложив руки в карманы своих длинных кафтанов, подрядчики степенно торговались с крестьянами, «прижимая ценой» и норовя оттянуть хоть гривну.

Однако на этом рынке можно было не только нанять кучера или слугу, но и купить его, по выражению Булгарина, в «вечное и потомственное владение».

Продажа людей на рынках была в то время делом настолько обыденным, что не привлекала к себе ничьего внимания. Фрейлина О. Шишкина, автор известных исторических романов, передавала А.О.Смирновой-Россет, что, при окончании ею в 1808 г. Смольного института, ей купили в Петербурге на рынке «девку» за семь рублей.

Весной, с открытием навигации, на Васильевском острове, за Биржей, открывался специальный рынок заморских товаров, привозимых предприимчивыми капитанами и матросами. Тут продавались попугаи, обезьяны, раковины, восточные ароматические снадобья, тропические растения и т. д. Как передает М.А.Рено, владельцы кораблей тут же продавали негров в рабство «под видом отдачи их в услужение богатым барам».

Были в Петербурге и другие места, где можно было подыскать себе «людей для услуг». Очень популярна была в этом отношении площадь у Казанского собора, вернее Казанский мост, где с утра толпился крепостной люд в поисках места или поденной работы. Чернорабочие собирались, главным образом, на углу Невского и Владимирского пр., у так называемой «Вшивой биржи», получившей свое название от уличных цырульников, особенно многочисленных в этом районе. Сюда же с утра стекались бабы, торговавшие всякой снедью и привлекавшие в «Обжорный ряд» толпы изголодавшихся людей. Плотники и каменщики собирались обычно у Сенной площади; на Никольском мосту стоял длинный ряд кормилиц и кухарок. В Апраксин, на «Толкучий рынок», стекались «плотные мужики, предлагавшие свои жилистые руки для переноски диванов, столов и комодов». Иностранная прислуга зарабатывала значительно больше русской. «Хотя один немецкий слуга стоил в три раза дороже руского, — записал А. Шлецер, — но про них распространилась слава, что они аккуратнее и чище и что вообще могут сделать втрое больше, чем русский крепостной». Повар-француз легко зарабатывал в Петербурге 150–200 руб. и больше, лакеи и кучера — 40–50 руб. в месяц, камеристки — 60–80 руб. Очень высоко оплачивались англичане. Вознаграждение английского камердинера доходило до 150 руб. в месяц.

Иностранцы отдавали, однако, должное известным достоинствам русских слуг. «Французский слуга превосходен, — отметил Фабр, — но русский единственен в своем роде. Оба смышленны и ловки; француз, однако, захочет рассуждать над тем, что ему прикажут или даже пожелает стать барином. Русский исполнит буквально все то, что вы ему прикажете; его повиновение безгранично; сказанное слово нет нужды повторять; оно навсегда имеет силу закона. Хороший русский слуга — лучший слуга в мире». Своего «Федора» Фабр нанял случайно. «Я велел ему сбросить зипун. Я мог бы сделать его своим секретарем, конюхом, моим метрдотелем, моим управителем. Но имея нужду в лакее, я его взял в лакеи. На следующий день он был уже неузнаваем. Он явился утром в галстухе, свеженачищенных сапогах, с причесанными хохлом волосами и заткнутым за пояс передником. Он с особо озабоченным видом мне подал чай. Через неделю он это делал с изяществом, подражая в этом настоящим лакеям. В одно из воскресений какой-то молодой человек, раскланявшись со мной на улице, подошел ко мне. Я недоумевал, кто может быть этот незнакомец. Вдруг я узнал моего Федора, в подаренном мною костюме. Через месяц мы так привязались друг к другу, будто были уже годами неразлучны. Он изучил все мои привычки и вкусы и умел их угадывать даже, когда я молчал. Но это не все. Он знает все ремесла: он вяжет чулки, чинит сапоги, делает корзинки и щетки. При надобности, он был моим столяром, седельником, портным, слесарем».

О достоинствах безответного русского слуги вспоминал в одном из своих писем и Герцен: