Крестьяне, бонзы и бомбы

— Нет! — кричит повелитель гимназии и продолжает спокойнее: — Меня огорчает, что ты так говоришь. Я уверен, что потом ты переменишь свое мнение.

— Нет!

— Молчи и слушай. Тебе говорят, что ты должен изменить свое мнение, и…

— Нет, — перебивает Ганс.

— Да замолчишь ты, наконец, черт возьми! Я тебя накажу… Слышишь, запрещаю тебе говорить об этих вещах с твоими товарищами в классе и на дворе. Ни слова больше об этом, понял?

Мальчик упрямо глядит на него.

— Ты понял, спрашиваю?

— А если они сами начинают! Я же не могу, когда они против моего отца говорят.

— Отца… Хорошо, я скажу твоему наставнику, чтобы он запретил классу эти разговоры. Но тогда ты тоже будешь вести себя тихо, слышишь?

Ганс не отводит взгляда.

— Ну ладно, можешь идти, Фрерксен. — И только мальчик подошел к двери, директор окликнул его: — А когда твой отец сказал это, о преступниках?

— Ночью, после демонстрации.

— Ночью? Ты что же, не спал?

— Да.

— Ты спишь в одной комнате с родителями?

— Да.

— Он сказал это тебе или твоей матери?

— Маме.

— Хорошо. Ну ладно, ступай.

После этого, однако, стало хуже, чем прежде. Конечно, в присутствии Ганса гимназисты больше не касались запретной темы. Но помимо того что они все равно продолжали злословить за его спиной, теперь с ним перестали разговаривать вообще. Его подвергли опале, изгнали за предательство, за донос. Каков отец, таков и сын, оба негодяи.

Раз десять Ганс порывался поговорить с матерью. Но стоило ему увидеть ее, робкую, встревоженную, с покрасневшими от слез глазами, его решимость пропадала. Он понимал, что ей приходится так же тяжело, как и ему. Дед с бабушкой больше не навещали их, другие родственники тоже перестали ходить к ним домой. В сумку для булочек, которою с вечера вывешивали за дверью, уже дважды набросали уличной грязи, а ночью в саду кто-то обломал вишневые деревца.

Каждый нес свое бремя, и сестра Грета тоже, хотя у этих девчонок все иначе, они болтают, болтают до тех пор, пока сами перестают понимать, что к чему.

Вернувшись в полдень домой, Ганс вешает фуражку на крючок, кладет ранец на стул в передней.

Папа уже здесь. Сабля висит у шкафа. Проклятая сабля! Конечно, все это вранье, что о ней говорят. Но Гансу все же хочется знать, где старая сабля. То, что эта — новая, он сразу заметил.

Из темноты за вешалкой появляется мать. Она плачет, слезы текут по ее щекам.

— О, Ганс, Ганс, что ты наделал! Отец…

Мальчик смотрит на нее: — Не плачь, мама. Ничего я не наделал.

— Не лги, Ганс. Ради всего святого, не лги. Иди, иди к отцу. Мне так хочется тебе помочь, мой бедный мальчик. Будь мужественным и не лги.

Ганс входит в комнату. Отец стоит у окна и смотрит на улицу.

— Здравствуй, папа, — говорит Ганс, стараясь быть очень мужественным.

Отец не отвечает.

Некоторое время оба стоят молча, и сердце Ганса вдруг начинает стучать быстро-быстро, отдаваясь болью в груди. Но вот отец оборачивается.

Взгляд сына прикован к нему.

— Ганс! Что ты… Нет, иди сюда, ближе. Стань передо мной и посмотри мне в глаза. Скажи правду, мальчик. О чем ты говорил с директором?

— Другие мальчики…

— Другие меня не интересуют. Не увиливай. Что у вас произошло с директором Негенданком?

— Директор спросил, говорил ли я, что крестьяне преступники и что их надо стрелять.

— Ну?..

— Я сказал, что да. Тогда он спросил: а зубной врач тоже преступник?

— Ну?..

— Я сказал, что он тоже. Раз он пошел к сборищу, то сам виноват, что ему досталось.

— Дальше!

— А директор Негенданк сказал, что они не преступники. И он велел мне, чтобы я этого больше не повторял.

— Ну?..

— Это все. Потом я вышел.

— Все? — спрашивает отец. — А ты не говорил директору, что о преступниках и расстреле сказал я?

Мальчик выжидающе смотрит на отца.

— Говорил? Отвечай! Я хочу это знать.

— Да, — тихо отвечает мальчик.

— Позволь тебя спросить, как это ты додумался распространять подобную ложь? Как тебе пришло в голову? Кто тебе велел рассказывать это?

— Никто.

— Кто это сказал? Я говорил?

— Да, папа.

Бац! Сильный мужчина, потеряв самообладание, бьет мальчика по лицу.

— Вот тебе!.. Я тебя проучу! Ишь ты: я говорил! Когда я это говорил?

Мальчик, закрыв лицо руками, молчит.

— Убери руки. Не притворяйся. Когда я это говорил?

— Тогда ночью. Маме.

— Вот тебе! Вот! Вот! Не говорил я этого! Никогда!

— Говорил! — кричит мальчик.

— Нет! Слышишь: нет!.. Анни, поди сюда.

Входит жена, бледная, дрожащая, заплаканная.

— Вот, полюбуйся-ка на своего сыночка. Своей преступной болтовней он губит мою карьеру. Этот изолгавшийся паршивец утверждает, будто ночью, после демонстрации, я сказал тебе, что крестьяне все преступники, которые заслуживают расстрела… Я говорил это, Анна?

Сын смотрит на мать умоляюще и очень серьезно.

Мать переводит взгляд с сына на мужа.

— Нет, — нерешительно говорит она, — ты так не…

— Не виляй! Отвечай ясно: говорил я это? Да или нет?

— Нет, — отвечает мама.

— Вот видишь? Жалкий врун! На тебе! На! На!.. Не вмешивайся, Анна. Он заслужил это. Не хватай меня за руки, Анна, отойди!

— Нет, Фриц, нет. Не сейчас. Не надо сгоряча. Ведь он хотел тебя защитить, Фриц.