Крестьяне, бонзы и бомбы

Было нетрудно угадать, как отнесется к событиям двадцать шестого июля альтхольмская гимназия: знаменосец, павший со знаменем в руках, — слишком яркая картина, и она, конечно, произвела впечатление на мальчишек. Ну, а поскольку Хеннинг — герой, значит, ясно, что его преследователи — негодяи.

А кто же повел негодяев в бой? Кто приказал обрушить сверкающие клинки на несчастного знаменосца?

Не кто иной, как старший инспектор полиции Фрерксен.

Это он был черной силой, выходцем из преисподней, чудовищем, он был Эфиальтом, презренным чужеземцем, злым духом.

И что за низость: у такого человека все же нашелся заступник! Каким же подлецом должен был быть этот защитник, если он выдавал черное за белое, а белое за черное!

Ганс Фрерксен, одиннадцати лет, ученик второго класса гимназии (зеленая фуражка, золотой шнур на синем поле) изо дня в день сражался за отца.

Сражался храбро, ни слова не говоря об этом дома.

Началось все на другой день после демонстрации. Постепенно с ним перестали общаться, от него отворачивались или смотрели свысока, шушукаясь за спиной.

Той ночью Ганс слышал разговор родителей в спальне — ведь его кровать стояла там же. Он проснулся по малой нужде в ту самую минуту, когда отец говорил, что крестьяне — негодяи, преступники, не заслуживающие никакой жалости.

Он смеялся в душе над соучениками, когда те свысока поглядывали на него. Дурачье, думал он, они же ничего толком не знают. Они и прежде сначала ругали полицию, а потом все же соглашались, что она действовала правильно.

Однако изоляция несколько затянулась — для мальчика во всяком случае. На дворе во время перемены он сделался объектом пристального разглядывания. Старшим гимназистам, даже выпускникам, специально показывали Ганса; оглядев его вблизи, они цедили: «А, этот», — и удалялись. После звонка на урок, когда все гурьбой протискивались в дверь, толкались на узких лестницах, вокруг Ганса Фрерксена оставалось свободное пространство, воздушная прослойка. Никому не хотелось прикасаться к нему.

Так оно продолжалось ужасно долго, пока не узнали правду, но хуже всего было, что «зараза» перекинулась и на учителей. Методы тут применялись различные. Одни преподаватели чаще и больше, чем обычно, спрашивали Ганса на уроках, другие, наоборот, принципиально не замечали его. Но и в вопросах, и в игнорировании скрывалось одно и то же: «Это Фрерксен, сын того самого».

Оказавшись в изоляции, он и сам решил изолироваться от всех. Не будет он общаться с этой бандой; ничего, он подождет, в один прекрасный день все они придут к нему, но он их и не заметит. Будет гордым, неумолимым. Ни за что не простит их.

Но в один прекрасный день Ганс Фрерксен изменил свою тактику. Он вдруг почувствовал в душе пустоту, гордость его иссякла, ничего в нем больше не осталось. И он предпринял контрнаступление. Стоило нескольким гимназистам собраться в кружок, как он вмешивался в разговор, а когда они отворачивались и уходили, то попросту шел за ними вслед.

Он заводил речь о «крестьянах, этих преступниках» и, по крайней мере, добился того, что его выслушивали. Его ни о чем не спрашивали, с ним не спорили, а выслушав, уходили прочь с презрительным смешком.

Его всячески обзывали, донимали всевозможными намеками. Особенно часто слышал он разговоры о какой-то сабле, в которых не понимал ни слова. Потом ему в парту подсунули несколько номеров «Бауэрншафта». Там рассказывалась история с саблей, там же обрушивались потоки брани на «красного Фрерксена», «кровавого Фрерксена», который любит «купаться в крестьянской крови».

Ганс не сомневался, что написанное — ложь, и стерпеть этого, промолчать не мог; гимназисты горячились, он вспылил и сказал, что преступники заслужили, чтобы их поставили к стенке.

Некоторое время все шло по-прежнему, пока он не предстал перед классным наставником, а через несколько дней перед директором.

То да се, потом: — Ты говорил о преступниках, которых надо ставить к стенке?

— Да, — отвечает Ганс Фрерксен.

— Разве так можно говорить? Где ты это слышал?

— Мой отец сказал, он точно знает.

— Ну подумай, мальчик! Не мог твой отец этого сказать!

— Нет, сказал.

— Послушай, Фрерксен. К нам в город приехали четыре тысячи крестьян. Ведь ты уже достаточно большой и понимаешь, что все они не могут быть преступниками. Неужели их всех надо застрелить?

— Да.

— Но ты, конечно, читал и о том, что тяжело ранили также зубного врача, то есть совершенно постороннего человека. Ведь он-то наверняка не преступник?

— Нет, преступник.

— Каким же образом? Подумай. Обыкновенный зубной врач, который шел к своему пациенту?

— Не надо участвовать в сборищах. Сборища следует обходить, говорит отец. Кто идет в сборище, сам подвергает себя опасности.

— Но подойти к сборищу — это не преступление.

— Преступление, — говорит мальчик.

Директор сердится:

— Нет, ни в коем случае. Крестьяне не преступники.

— Преступники, — упорствует Ганс.

— Ты слышишь — я сказал: нет. Я твой учитель. И знаю лучше тебя.

— А отец говорит, что преступники. — И добавляет с упрямством: — Их всех надо застрелить.