Крестьяне, бонзы и бомбы

Он вдруг разволновался: — Понимаешь, Элиза, я ничего дурного не собирался делать. Просто меня одолел страх перед будущим. Я думал, истратим мы эту тысячу, а если вдруг туго нам будет, ничего же не останется. Нет, не в том дело… Ну, не знаю… Просто не решался, и все тут…

— Ну хорошо, Макс, хорошо. Только не волнуйся. — Она все время гладит его руку. — Теперь сказал мне, и хорошо.

Он не успокаивается: — Как только освобожусь, как только закончится процесс, сразу же поеду и привезу. Все отдам тебе. Девятьсот девяносто марок. Представляешь!

— Положим в сберегательную кассу. И знаешь, давай откроем какую-нибудь лавчонку, только не здесь, не в Альтхольме. Лучше — в Штаргарде или в Голльнове, а то и в Нойштеттине.

— Ко как же я отсюда уеду, ведь я редактор.

— Может, уволишься, если подыщем хорошее дело? Мне кажется, Макс, тебе здесь нехорошо. Не обижайся, пожалуйста.

— Почему нехорошо? Ах, Элиза, плохо было, пока бегал за объявлениями. Но теперь…

— Макс, бургомистр! — глухо восклицает она.

Неожиданно появившиеся из-за кустов Гарайс и Штайн направляются прямо на них.

Тредуп успевает сдернуть шляпу. Но Гарайс проходит в полуметре от обоих, не замечая их и продолжая разговаривать со Штайном.

— Господи, что это с ним? — удивляется Элиза. — Я чуть не перепугалась, Макс, он так глянул, будто сквозь тебя!

— А что с ним может быть? — говорит Тредуп. — Недоволен, наверно, моей статьей. Это дело поправимое. Сегодня чуточку обелю его, и солнце опять засияет.

Однако он очень бледен. И его трясет.

2

Тредуп усаживает жену на удобное место, в третьем ряду у самого прохода, так что она сразу сможет уйти, если почувствует себя плохо. Затем, пристроившись за столом прессы, раскладывает свои бумаги. Вид у него при этом немного важный, куда денешься, если на тебя смотрят столько людей.

Постепенно механизм судейской процедуры приходит в движение: служитель вносит папки с делами, двое приставов вводят подсудимых, входит защитник, но тут же опять исчезает.

Время от времени Тредуп с женой переглядываются; он глазами показывает ей, на что обратить внимание, и они улыбаются друг другу.

Как всегда неожиданно появляется председатель суда с заседателем и присяжными. Защита следует по пятам. Все встают. Затем влетают оба обвинителя, после чего двери закрываются.

Председатель торопливо, с недовольным выражением лица, объявляет: — Прежде чем мы продолжим допрос свидетелей, я предоставлю слово господину бургомистру для личного заявления.

У Тредупа заколотилось сердце.

Бургомистр, мрачный, массивный, идет через зал к судейскому столу; остановившись, он поворачивается боком к судьям, лицом к столу прессы.

— Я попросил… — начинает Гарайс, сердито глядя на полуразвернутую газету, которую держит в руке. — Я попросил предоставить мне слово для замечания личного характера. В здешней ежедневной газете, привожу ее полное название — «Померанская хроника Альтхольма и его окрестностей», — появилась статья о вчерашнем заседании суда, в частности, о моих показаниях, против которой я должен заявить протест.

В заголовках, через всю страницу, значится: «Сенсационный поворот на процессе крестьян… Бургомистр Гарайс отказывается давать показания».

Заявляю, что я не отказывался отвечать. Есть расхождение во мнениях по поводу того, в каких пределах власти провинции разрешат мне ответить на вопросы. Как только это выяснится, я, в зависимости от предписания начальства, буду давать или не давать показания. Таким образом, отказ от дачи показаний — чистейшая ложь.

Тредуп видит толстое белое лицо и направленные прямо на него сердито сверкающие глаза. Он замечает также, что при последних словах бургомистра председатель, опустив голову, кивает.

— Поскольку я не отказывался от дачи показаний, — продолжает Гарайс, — нет и никакого сенсационного поворота на процессе. Это вторая ложь.

Заявляю протест против подобного рода корреспонденций, искажающих факты и необъективных. Разумеется, я далек от мысли делать какой-либо упрек остальным представителям прессы, чья отменно профессиональная работа вызывает у меня уважение.

Я настоятельно требую защиты от бесконтрольной пачкотни какого-то дилетанта. Прошу суд оградить меня от этого.

Гарайс бросает взгляд на председателя, но тот, опустив голову, что-то пишет. Тогда бургомистр делает поклон и покидает зал.

— Ого! Вот это врезал! Наповал! — восклицает Пинкус из «Фольксцайтунг».

В зале возникает движение. Во время выступления Гарайса зрители сидели как приклеенные. И вот все зашевелились.

Тредуп ясно чувствует на себе косые взгляды, слышит, как люди перешептываются. «Да, вон тот, бледный, худой. О нем говорил». Он так и не решается поднять голову, он чувствует, что ему конец. Сначала позорная история с фотоснимками; потом арест в связи с бомбой, и вот теперь… нет, ему не выбраться из грязи.

И все же он поднимает голову. Что-то заставляет его поднять взгляд и встретиться со взглядом жены: Элиза улыбается. Она улыбается ему глазами, подбадривает: не бойся, я с тобой. Она, — как он говорил прежде, — включила все лампочки, засияла всеми огнями, будто рождественская елка.