Крестьяне, бонзы и бомбы

— В трех километрах от хутора нас обнюхал один пес. Мне очень хотелось задавить его.

— Наверно, какой-нибудь скототорговец. Они здорово смахивают на сыскарей.

— Нет, это был настоящий! — подал голос Тиль. — Пардуцке из Альтхольма.

— Ай-ай-ай! — воскликнул в притворном ужасе Хеннинг. — Дайте же мальчику коньяку, у него нос побелел!

— Можете поступать как вам угодно, — упрямо заявил Тиль. — Я смываюсь.

— Да зачем? Неужели вы полагаете, что бандековские овчарки пропустят человека живым и невредимым?

— А если он их пристрелит?

— Тогда я пристрелю его, — ответил граф. — Но все это чепуха. Падберг, каким образом он вышел на меня?

— Ага! Каким образом он вышел на Бандеков? В этом-то и вопрос. Итак, пункт второй. Прихожу утром в редакцию, вижу: мой письменный стол открыт. А я его запирал. Проверяю, все ли на месте. Все. За исключением одного: вашей почтовой открытки, господин граф, в которой вы написали, чтобы мы приехали к вам сегодня.

Крестьянин Редер (Каролиненхорст): — Наверно, вы не заперли. А открытка где-нибудь лежит.

— Если я чему-нибудь и научился в жизни, так это присматривать за бумагами.

— Значит, ночью шарила полиция. Из-за бомбы у них переполох.

— Навряд ли. В таких делах они действуют официально, и замки портят, и все вверх дном переворачивают.

Хеннингу надоел затянувшийся разговор: — Ну, хватит, Падберг, выкладывай. У тебя наверняка своя догадка есть… Впрочем, выпьем. Прозит!

— Да, конечно, давайте выпьем. Прозит!

Вынув из кармана какое-то письмо, Падберг пустил его по кругу.

— Прошу взглянуть. Текст к делу не относится. Писал какой-нибудь голодный журналист. Вникните хорошенько… Что-нибудь заметили?

Все разглядывают письмо. Растерянно, смущенно, нерешительно.

— Ну-с, говорите, я слушаю! — не терпится газетчику.

— Не задирай нос, редактор, — огрызнулся Хеннинг. — У нас есть дела поважнее, чем игра в пинкертонов.

— Так никто и не заметил? — спросил Падберг.

— Стоп! Минутку! — вступил в игру Тиль. — Сначала вопрос… может, это и глупо, но… Письмо было в наборе?

— Наконец-то хоть один! — обрадовался Падберг. — Нет, сын мой, оно не было в наборном цеху.

— Но какой-нибудь наборщик держал его в лапах?

— Официально нет.

— Письмо лежало в ящике сверху?

— Правильно, сын мой, рядом с пропавшей открыткой.

Тиль перевел дух: — Значит, открытку стянул кто-то из наборщиков. На письме отпечатки пальцев черной типографской краской.

— Если только это, — вмешался Хеннинг, — то я бы тебе давно объяснил, что все наборщики красные. Они же в каком-то там профсоюзе.

— Ах ты умница! — съязвил Падберг. — И чего ты только не знаешь. Даже про союз печатников! Но это еще не повод, чтобы красть безобидную почтовую открытку, в которой какой-то господин сообщает мне, что он хотел бы со мной встретиться.

— Я думаю, что нам надо обсудить кое-что еще, — сказал граф, теребя бороду. — Прошу вас покороче, господин Падберг.

— Одним словом, дело дрянь. В наборном цеху есть субъект, который, пользуясь идеальными отмычками, похищает по чьему-то указанию определенные документы. Сей субъект явно глуповат: он не подумал, во-первых, об отпечатках пальцев, а во-вторых, забыл запереть ящик… Тот, кто дал указания, имел точную информацию. Иначе Пардуцке не шнырял бы сегодня здесь.

В гнетущей тишине неторопливо заговорил крестьянин Редер. — Мне ведомо, что Франц Раймерс был против. И я был против. И Ровер тоже. Мы, трое назначенных вожаков движения, были против. Ты же, Хеннинг, все-таки сотворил это.

— И хорошо, что сотворил! — быстро отозвался Хеннинг. — Зато их всех несет от страха!

— Дело наше благозаконное, — веско произнес крестьянин Ровер из Нипмерова. — Оттого, что ты кухню взорвал, много шуму и вони. По всему краю худая молва пошла, знаешь ли ты это?

— К тому же ты наврал нам, — добавил Редер. — Это, считай, повезло, что одна кухня на воздух взлетела. Умысел-то у тебя был другой.

Хеннинг зло посмотрел на Тиля: — У многих баб язык, что помело.

Тиль покраснел и отвернулся.

— Я придерживаюсь иного мнения, — начал Падберг. — Я газетчик. Газета — это реклама, с первой до последней строчки. Реклама определенного сорта политики, стирального порошка. Реклама, и больше ничего. А в рекламе я немного разбираюсь. Ваше движение — дело доброе, но вокруг него была пустота. Никаких событий, никакого эффекта. Окружное правление на него чхало, финансисты тоже. Полиции было наплевать, горожанам тем более… Хеннинг сделал вам рекламу. Она прозвучала. Согласен, что прозвучала очень громко, на все сто, если не больше. И вот вокруг движения все вдруг ожило, все стали прислушиваться: а как там крестьяне, что они? Ваше движение привлекло внимание. Ваше движение внушает страх. Ваше движение может теперь чего-то добиться.

— Нам, крестьянам, это ненадобно, — сказал Ровер. — Мы ничего подобного не желаем.

— Так вы тут ни при чем, — сказал граф. — Никто из вас не участвовал, никто ничего не знал. Это дело рук чужаков. — Он повысил голос: — А если уж придется туго, валите все на чужаков, проходимцев, обскурантов.