Крестьяне, бонзы и бомбы

Только он единственный отважился выступить перед тремя тысячами крестьян. Он говорит медленно, с трудом; в паузах между короткими фразами прикрывает глаза — то ли думает, то ли дремлет. Но для этой аудитории так и надо говорить, она не любит спешки.

— Он пожал мне руку, — произносит оратор в ту минуту, когда Файнбубе входит в павильон, — и сказал: «Давайте пообещаем друг другу, как старые альтхольмцы, что ничего не случится». А поступил-то он вот как.

Молодого мужика искалечили. Других тоже в кровь измордовали. А за что? За знамя.

Дорогие сельчане, сам я всю жизнь живу в Альтхольме, и Альтхольм еще до войны был красным. Пусть их, думал я, всяк сам выбирает, куда пристать…

За эти годы, опосля революции, много я повидал знамен. И красных… и других…

А вот коммунисты, те таскали соломенные чучела на виселице. Одно чучело — наш обер-бургомистр, другое — фельдмаршал Гинденбург. Так и болтались вместе, на одной перекладине.

У нас было черное знамя. Черное, потому что мы печалимся по нашему дорогому германскому отечеству. А белый плуг на нем, потому что мы — крестьяне, мы пашем землю, и плуг — лучшее, что есть на свете. Ну и красный меч, потому что победа приходит только в борьбе…

Те, с чучелом на виселице, свободно ходили по городу, а у нас-то знамя отобрали.

Вот вы спро́сите меня, дорогие сельчане: а почему мы не защитили свое знамя? Ведь нас-то вон сколько, а полиции — чуть, да и парней крепких у нас хватает.

Крестьяне Померании, вот что я вам отвечу: мы позволили отобрать у нас знамя, потому что мы покорны нашему любезному правительству. Потому что позволяем ему отбирать у нас все.

Они забрали нашего брата Раймерса, а нынче отвели в кутузку и Ровера.

Они забирают из хлевов скот, лошадей. Конфискуют хлеб на корню, а крестьянина выгоняют с его собственного двора.

Вот вы опять спросите: почему ж мы все это допускаем? Разве нет у нас своих представителей? Депутатов крайстага? Ландтага? Рейхстага? Сельскохозяйственной палаты и Германского земледельческого совета? Почему они не обороняются? Почему не подымают крик?

Кричат они, мужики. Но кричат, только когда они тут, среди нас. А потом они едут в Берлин. И когда обратно сюда вертаются, то все у них переиначено, все вдруг наоборот становится. И мы, мол, должны понять, что не выходит так, как думали. Что, мол, без налогообложения нельзя, что придется платить еще больше налогов.

И мы соглашаемся…

А что делать, спросите вы, дорогие сельчане. Отвечу: платите налоги, больше платите! Вы должны радоваться, что вам разрешают платить столько налогов, что у вас отбирают скотину и дворы…

Чем меньше будет добра, тем легче бремя налогов. И когда у вас уже ничего не останется, вот тогда любезное правительство позаботится о вас, как оно позаботилось о ваших родителях, которые скопили себе на старость несколько тысчонок: они идут в отдел социального обеспечения и получают там знатный чин: государственный пенсионер!

Так что платите налоги, говорю вам, платите, пока руки и ноги шевелятся. До тех пор платите, пока уже сил не будет, пока все соки из вас не высосут, пока не начнете подыхать с голоду. Вот тогда вы больше не будете огорчать разлюбезное правительство в Берлине, тогда вы станете кроткими агнцами…

И потому правильно сделала полиция в Альтхольме, что отобрала у вас знамя. Рабочим-то можно иметь знамена.

А вам, крестьянам, ничего нельзя.

Вас можно только избивать до крови, и власти так и делают.

Папаша Бентин умолк. Он вытирает лоб и, кажется, не собирается больше говорить. Позади него стоят «вожаки»; одни потупили глаза, другие вглядываются в зал, где загудевшая толпа уже бурлит и клокочет…

В эту минуту в проеме левой двери на эстраде появляется гинденбурговская фигура полицмейстера Калленэ в синем мундире с красными обшлагами…

Пройдя вдоль сцены, он останавливается возле папаши Бентина и движением руки призывает бушующий зал к вниманию.

У стоящих на сцене замирает сердце:

Либо этот полицейский глуп, либо храбр до безумия.

Во всяком случае…

Внезапно сотни палок поднимаются вверх, слышатся угрожающие возгласы, вот-вот первые палки полетят на сцену…

Капельмейстер оркестра «Стального шлема» повидал на своем веку немало бурных сборищ. Он мгновенно взмахивает дирижерской палочкой, давая знак музыкантам, и под крышей павильона звучит гимн Республики.

По толпе прошло движение. Все крестьяне, став плечом к плечу, вдруг начинают петь; они с воодушевлением бросают в лицо этому представителю германского правительства, этому полицейскому, слова гимна:

— Германия, Германия превыше всего…

Полицмейстер Калленэ стоит опустив голову, не глядя по сторонам. Возможно, он не чувствует контраста двух фигур: маленький, замызганный, изнуренный крестьянин рядом с ним — стокилограммовым, упитанным, розовощеким, в чистой добротной одежде.

Первый куплет окончен, небольшая пауза. Калленэ опять делает знак рукой, призывая к вниманию, но тут начинается второй куплет.

Калленэ снова ждет.

После второго куплета то же самое.

После третьего куплета то же самое.