Крестики-Нолики

И было раннее утро, когда только-только начало светать, и была пора самого сладкого сна. И стелилась над лугами дымка, а на самих лугах уже мычали коровы, где-то далеко-далеко. Мужики в белых подштанниках, их жёны в похожих на чехол от танка ночных рубашках – на светлом белье кровища выделялась чёрными в предрассветных сумерках пятнами, и узнать её можно было только по запаху, который смешивался с запахами утренней росы, цветущих за штакетниками флоксов и пороха.

Нет, мне не стыдно было сказать об этом. Мне не стыдно было бы даже написать, если бы кто-нибудь попросил. Потому я и получала своё золотишко – потому что и сейчас, и десятки раз до этого я не чувствовала ничего. Вот так вот – ни-че-го. И тогда меня понесло рассказывать об этом докторше не потому, что мне что-то не давало покоя – глаза, лица, эти пятна крови, которые я не могла забыть, – а потому что мне просто некому было рассказать про свою жизнь вообще. А это и была моя жизнь. Как другие женщины звонят по телефону и заводят долгую телегу про то, в каком магазине они были, что купили, и какие отметки принёс из школы ребёнок – так я рассказывала ей про всё это. Кресты только помогали мне помнить, чтобы вся эта шняга не сливалась в одну сплошную пулемётную ленту, бесконечную, как дни в календаре, а была по отдельности – каждым патрончиком, блестящим от оружейного масла, как эдакая драгоценность. Совершенным. Неповторимым.

После мы не спеша доехали до той дыры, которая осталась без здания мэрии и без мэра. Берц шепталась о чём-то с толстым вице-мэром – оказалось, в этой заднице ещё был вице-мэр, – и пошла по дороге к нам.

– Госпожа Берц! – ишь ты, этот прохвост даже по имени её запомнил. Он катился следом, как колобок, и пищал.

– Что? – она тормознула так резко, что он чуть не влип ей в спину.

Раздался приглушённый разговор, толстяк привставал на цыпочки и даже подпрыгивал. Он был похож на резиновый мяч в этом своём тёмно-синем костюме, на котором так и хотелось нарисовать полоску – ну, такую, какая бывает у мячей.

– Согласовано… командование… в интересах… – мы не слышали и четверти того, что он говорил – все долетавшие до нас слова были как раз теми, которые только и можно услышать от такого жирдяя.

Она снова развернулась и пошла дальше, а он снова катился следом:

– Госпожа Берц, постойте… Госпожа Берц! – и снова пищал – чёрт подери, наверное, это только Берц можно было услыхать за километр, особенно когда она орала это своё "мухой, ну!". Она опять тормозила, а он что-то быстро втирал ей, но что, мы уже не слышали. Потом Берц всё-таки дошла до нас, и тут неожиданно выяснилось, что мы зависаем здесь ещё на неделю. Здорово. Просто зашибись. Мы с ненавистью наблюдали, как этот недоделанный вице-мэр вытирает платком лысину, точно солнце напекло ему макушку. Он отвёл нас в здание местной школы, мы повыкидывали парты из одного класса, и ночлег был готов. Вице-мэр промямлил "до свидания, девушки" и выкатился спиной вперёд, точно боялся получить на прощанье хорошего пинка под зад. Весь следующий день я валялась на матрасе, набитом соломой, и слушала дождь. Или сплетни про мэра, который убедил наше начальство и Берц побыть тут ещё несколько дней, чтоб внушить страх и почтение обывателям в этой дыре. Я засмеялась и повернулась на другой бок: слушать дождь было интереснее. Честно слово.

А на следующий день я сидела, и – я сама себе не верила – писала письмо. Просто так, докторше или нет… Я бы подумала об этом как-нибудь потом. А сейчас я подумала, что докторша подсадила-таки меня на это дело, как на дурь.

"Привет, док, – буквы получались неровные, потому что подложить было нечего. – Я обращаюсь на "ты", потому что я не стану отдавать тебе это письмо. А пишу я просто так, для себя. Сама не знаю, зачем. И тебя я использую просто как отмазку.

Ничего не хочешь послушать обо мне, а, док? Особенно, после того, как мы, считай, только что отправили на тот свет целый посёлок народу. Ма-а-аленький посёлочек, да. Давай, я напишу: мне это нравилось. Всегда. И сейчас тоже. Считай, я писаю кипятком, когда прислоняю к стенке кого-нибудь ещё. А потом кто-нибудь когда-нибудь прислонит к стенке меня – и, наверное, я тоже буду радоваться, как дебил. Мне просто надо было написать все эти слова – для того, чтоб понять, что я всё-таки не обосрусь и напишу их. Но тебе этот листок я не отдам. Наверное.

– Я никогда не смогу забыть, кто вы, – так ты сказала, да? Хрен с тобой, док, не забывай. Почему я, чёрт подери, должна обижаться на это?

Кто-то дуреет с водки, кто-то трескается, пока не отбросит копыта, а я дурею от этого. И давай больше не будем, а?

Хочешь, я лучше расскажу тебе что-нибудь ещё, поинтереснее трупов? Давай это будет история про игрушки. Я же не рассказывала тебе ещё историю с игрушками?