Крестики-Нолики

Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч – словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины – она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…

– К одиннадцати мне нужно быть дома, – с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.

– Одиннадцать не так уж и скоро, – я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.

– Здорово, должно быть, возвращаться в часть, – проговорила она с лёгкой завистью. – А не домой.

– Возвращаться в часть? – я снова повторила кусок её фразы – как заведённая.

– Знала бы ты, какая тоска дома, – пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.

– Правда? – вопрос был чисто риторическим.

"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", – тут же подумала я с мрачным сарказмом.

– Ужас, – на полном серьёзе подтвердила она.

Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа – и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом – и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой – только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.

– Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? – наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.

– Конечно, нет, – бессовестно соврала я – и не почувствовала ничего.

Да, она говорила какую-то чушь. Ей и не надо было читать мне научную лекцию. Все умные разговоры могли идти лесом, пеньками и мелкими перебежками. Девушка с фигуркой танцовщицы из лавки торговца грёзами могла позволить себе нести полную ахинею.

Да только я уже, похоже, не могла позволить себе просирать время ради чуши – даже если это и была чушь, сказанная ею. Дело упёрлось не в умные разговоры. Дело упёрлось в то, что мне нужна была Джуд.

Но это была не она.

И… я уже перестала хотеть Джуд: она принадлежала чёрно-жёлтому миру старых газет, выкинутых на помойку.

И это была не Адель…

Я сидела напротив Эли и понимала, что обрадовалась бы, если бы сейчас небо показывало что-то, хотя бы отдалённо напоминающее одиннадцать часов. Чёрт подери, я не умела разговаривать, перебрасываясь словами через стол, словно это была игра в пинг-понг. Я хотела разговаривать о дерьме, называя его дерьмом. Соблюдать дурацкие правила, которые уже требовалось записывать на бумажке – так много их развелось. Считать прикосновение чем-то недосягаемым – и держать строго сорок сантиметров до милой руки. И ещё получать фиолетовые каракульки, от которых внутри становилось тепло.

…А потом я пила кофе, и он казался мне помоями, хотя стоил, как целый обед из трёх блюд в простенькой столовке для работяг.

– Ты худеешь? – оказалось, это адресовано мне.

– Нет, Эли, – мягко ответила я, словно передо мной был ребёнок, которого надо было выгулять и сдать обратно в целости и сохранности. – С чего ты взяла.

– Тогда возьми пирожное, – предложила она.

Прямо под мой нос скользнула плоская вазочка, пёстрая, как корзинка цветочницы. Здесь не было только квадратиков шарлотки с корицей, которая в тот раз так понравилась Адели. Я даже не удивилась. Тогда – это было тогда. Тогда шёл дождь, была шарлотка и зелёный свет гудящих газовых ламп. Сейчас солнце ещё золотило шпили, в чашке осталась кофейная гуща слоем толщиной в палец, и на столе стояла уютная лампа с абажуром, перевязанным коричневой бархатной ленточкой.

И было ещё одно "тогда", – в котором существовала тарелка со столовскими пирогами и пузатый чайник с красной надписью на боку.

– Пойдём? – я положила несколько купюр в папочку, которую принёс официант. Она была коричневая и тонкая. Просто согнутый пополам лист картона, обтянутый кожей…

– Что ты, Ева! – удивилась Эли. – Похоже, ещё не так поздно.

– Пройдёмся, – сказала я и встала.

Над Старым городом ещё пылал закат. Откуда-то доносились звуки музыки: кто-то играл на скрипке, и мелодия уплывала к шпилям и в ясное вечернее небо.

– Кажется, скрипка? – спросила Эли.

– Наверное, – равнодушно согласилась я.

Она заткнулась. Не знаю, но, по-моему, только дурак бы не понял, что что-то не срослось и не склеилось. И мне было уже наплевать.

Она снова держала меня под руку, а другой рукой касалась тёплых стен. Было ещё одно "тогда", в котором это делала Джуд. И теперь прошлое-помойка, которое я за каким-то хреном так старалась вернуть, со всей дури приложило меня мордой о землю.