Крестный ход над Невой

– Ой, смотри-ка! – обрадовался Петруша. – Раньше ты себя всё крысой считал, а теперь уже на фонарь согласился. А он ведь не просто стоит, он темноту освещает, людям помогает дорогу найти. Ты, радость моя, ещё и священником станешь! Попомни мои слова! Я, конечно, дурачок, но иногда и в моей голове вдруг мысль Божия промелькнёт, а я её, чтобы не забыть, всем сразу и рассказываю. Сам забуду, другие вспомнят! Чего бы Голубушке на моей голове просто так всё время сидеть? Она вот такие мысли Божии бережёт, согревает и надеется, что они там росток какой дадут… И меня, дурака старого, умом наполнят…

Так вот, что я хотел тебе рассказать: стреляет в священника палач, а сам и от водки, и от крови людской уже пьяный, но рука-то у него всё равно меткая, пристрелялся он хорошо, если они с напарниками день за днём ежедневно по сто человек отстреливали…

Раз выстрелил – стоит священник, другой раз выстрелил, третий… Стоит. Глазам этот чекист не может поверить, подошёл посмотреть, а батюшка-то уже мёртвый, но всё равно стоит. Потому что не за себя, а за Бога стоял. А как этого батюшку звали, уже никто и не знает: отец Стефан ли Черняев, или отец Карп, или один из отцов Николаев, о которых я тебе рассказать собирался? Теперь только Бог про это ведает…

Петруша открыл последнюю чистую страницу в своём альбоме и, низко склонив голову над ней, начал рисовать.

– Вот отец Николай Кулигин, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Рыбацком. Он прослужил настоятелем в этой церкви больше тридцати лет – это, посчитай, сколько поколений прихожан батюшка успел и встретить, и крестить, и повенчать, и проводить за это время…

Церковь закрыли, а отца Николая в 1937 году расстреляли. Но перед смертью долго мучили его, выбивая признания. Представить страшно – четыре допроса! Но как на первом, так и на втором, и на третьем, и на четвёртом допросе на все вопросы следователя он мужественно отвечал: «Никакой контрреволюционной пропаганды среди населения я не вёл!» Что с батюшкой делали между допросами те недели, которые он ожидал своей участи? Держали в камере? Били? Томили в карцере без еды и воды? Того мы не узнаем. Но ничего его не сломило! Даже когда на последний допрос пришли лжесвидетели и оговаривать начали его прямо в лицо, и то не лишило его стойкости.

И знаешь, Стёпушка, когда батюшка заполнял анкету арестованного для личного дела, там, где о семье спрашивалось, он своей рукой написал «Одиночка». Ни «холостой», ни «разведённый», ни «вдовый», а именно «одиночка». Это словечко, как оконце в его душу: столько боли и одиночества через него видать! Аж мороз по коже!

– «Одиночка», – шёпотом повторил Степан и съёжился. Ещё недавно он думал, что всё знает об одиночестве!

– Расстреляли батюшку 14 октября, в день, когда Церковь прославляет чудо Покрова Пресвятой Богородицы. То есть в престольный праздник его храма…

Много времени прошло, и отца Николая реабилитировали, затем ещё много времени миновало, и Церковь прославила его в сонме святых Новомучеников и Исповедников Российских. Вот и помолимся ему:

«Священномучениче, отче Николае, моли Бога о нас!»

Степан широко, как Петруша, перекрестился и прошептал: «Прости меня, батюшка! И перед Богом вымоли, пожалуйста, что с моста хотел… Что людей ненавидел… Что себя так сильно всегда жалел…»

– Эх! Совсем свет ушёл! – сказал Петруша. – А я хотел ещё о двух батюшках тебе рассказать…

– Деда, а я и так всё пойму, и слушать буду внимательно. Ты можешь и не рисовать, я в голове всё представлю!

«Только бы, только бы не выгнал! Только бы дорассказал!» – Больше всего Стёпа боялся словом или мыслью подсказать, напомнить деду о времени. Боялся, что уже совсем скоро придётся расстаться с Петрушей.

А время было уже позднее, но Петруша будто не замечал этого и не гнал сегодня от себя своего радного внука.

– Ну хорошо, давай тогда так и поступим, – улыбнулся старичок и приобнял мальчика. – Даже если я чего и увижу, чтобы нарисовать, ты-то всё равно уже ничего не разберёшь в моих рисунках. Вот только запомни, что глаза у всех этих батюшек были необыкновенные, неземные! В них будто уже всё небо поместилось! Даже, знаешь, когда перед смертью от всех испытаний только глаза на лицах и остались, а всё равно свет из них шёл! Не удивление, не обида, а свет! Этого даже самый лучший художник передать не сможет, а уж я – худой дурачина – и тем более!