Криптонит (СИ)

В этот момент Красильникова плакала в туалете, запершись от всего мира и потеряв доверие к нему навсегда. Для неё — побочной в этой истории, но главной в своей — это тоже стало самой трещиной и разломом, до и после. Долгие годы она будет ненавидеть себя так сильно, что потом в ней не останется ничего, кроме пустоты. И только тогда, когда она потеряет всё, она снова сможет наполниться до краёв. Возможно, мы даже встретимся, и она посмотрит на меня взглядом, полным величественного спокойствия и торжества. «Я тебя прощаю».

А вот я до сих пор не уверена, смогу ли я снова чем-то наполниться.

Но в тот момент я шла и внутренне избавлялась от всего, что делало мне больно.

И сбросила цепи,

Издав ликующий смех

*

А дальше были только долгие разбирательства. Классуха, Елена Викторовна, пыталась пробить мою броню, но я чувствовала, что она в замешательстве, поэтому на все её вопросы отвечала полным пофигизмом.

«Ты раскаиваешься? Зачем, Юдина?»

«Нет, не раскаиваюсь».

«Я звоню твоим родителям! Пусть они с тобой говорят!»

«Звоните».

«Тебя поставят на учёт!»

«Ставьте».

Красильникова отказалась приходить к классухе и продолжала, наверное, рыдать. Вызвали завуча по воспитательной работе Татьяну Борисовну — злобную тучную тётку, по взгляду которой я поняла, что она явно не прочь меня повоспитывать.

— Так-так, чё эт у нас, Елена Викторовна, такое? Чё творят?

— Отличница, на медаль идёт, в конференции участвует! И такое делает — издевается над одноклассницами! До истерики довела! Уж не знаю, чего они там не поделили…

— Ну мальчика, наверное, чего. К психологу её, наверное, надо? — Она посмотрела на меня: — Где психолог знаешь? На первом этаже. Щас сходим, поговорите.

— Красильникова рыдает там, вены резать собирается — её и ведите к мозгоправу, — злобно выцедила я. Меня снова начинало всё бесить, а мир сужаться вокруг меня, сдавливая в тиски. Как раз в такие моменты я вытворяла что-нибудь непредсказуемое.

— О ней думать раньше надо было, а сейчас не беспокойся, и она к мозгоправу сходит. И ты пойдёшь. Давай-давай, бери вещички. На уроки вернёшься, как закончишь. Потом родителям позвоним и на учёт поставим.

Это было несправедливо. Эта сука Красильникова донимала меня весь семестр — да что там, несколько лет, своими дурацкими сплетнями и смешками, исподтишка, но стоило мне один раз ответить — и всё. Её жалели, потому что она плакала. Меня прессовали, потому что я отказывалась показывать перед ними слабость. Ну и черт с ними. Я взяла рюкзак и хлопнула дверью, напоследок кинув на них яростный взгляд.

«Вот это характерец…»

Психолог вечно сидел в своей коморке, и до этого я ни разу не видела его, и от этого доверия во мне не было ни на йоту — я готовилась защищаться или нападать. Он будет пытаться пролезть ко мне в голову, и это вызывало во мне неясный страх.

На табличке двери было написано: «Калашник Сергей Генрихович». Ничего себе.

Не мешкая, я резко раскрыла дверь. Настороженно оглянулась.

Обычный маленький кабинетик. Только на шкафу лежала гитара, а на полках шкафа были не книги, хотя и они были, а множество фотографий. На всех них был один и тот же высокий мужчина с седым хвостиком, гитарой. Где-то он сидел возле костра, где-то его окружали дети.

Этот же самый мужчина, сейчас одетый в серый джемпер, обратил на меня внимательные светлые глаза, которые казались очень добрыми, и интеллигентно поинтересовался голосом приятного низкого тембра:

— Чем могу помочь?

— Меня отправили к вам за нарушение. Не знаю, исправляться, наверное, — и продолжала стоять на месте. Я всё ещё не знала, что мне делать и как себя вести.

Я хотела сказать эту фразу со злобным пафосом, но вышло только… растерянно и обыденно?

— Ну что ж, садись. Поговорим, — и сделал широкий жест рукой, приглашая сесть. Меня не бесил его доброжелательный вид, нет, лишь повергал в какое-то недоверие. Мне казалось, он не может быть уравновешенным на вид, с этим аккуратным хвостиком, джемпером, спокойным взглядом, мне казалось это фальшью, а я ненавидела фальшь. Поэтому мне захотелось вывести на правдивое отношение ко мне.

Я поджала губы.

— Ну и что натворила, рассказывай.

— Я нашла дневник одной моей одноклассницы, прочитала его и опозорила её на весь класс, — я сказала это громко, не колеблясь ни секунды и прямо глядя на него, чтобы не пропустить реакцию.

И сама замерла, впервые обозначив это. Будто уже после выигранной войны осознав, что ты убил сотни, тысячи человек. И это осознание прозвучало как взрыв в полной тишине.

На его лице ни одного признака неприязни — лишь удивление. И то, совсем невесомое.

— Зачем?

— Ну вот потому что захотела. Такое плохое желание. Такая вот я… — чуть было не сказала «тварь», сардонически, ядовито усмехаясь, — плохая. Мне хотелось сделать ей больно. Я садистка, наверное.

Его взгляд упал на мои скрещенные на груди руки. Я подняла подбородок, не переставая с вызовом смотреть на него.

Слышишь, я это сделала, и не жалею.

— Я не давал тебе оценок, я лишь спросил причину этого действия. У всего же есть причина, так? — осторожно спросил он. — Но почему ты так плохо к себе относишься?