Критическая теория

Так, Альтюссер замечает, что рабочий быстрее, чем кабинетный историк, сообразит, что ему мало платят, не потому, что «завод недостаточно продал товаров» или «труд его не стоит больше», но потому, что все эти объяснения только маскируют политическое положение рабочих как угнетенных. Дело не в том, что рабочий неразумно согласился на такую оплату труда, но в том, что разные оплаты труда, вроде «регулярной» или «сдельной», тоже иллюзии, которые создает система капиталистической эксплуатации, чтобы держать рабочих в ситуации зависимого статуса, который им начинает казаться само собой разумеющимся, «а по-другому не платят». Так рабочий лучше понимает теорию прибавочной стоимости, чем любой историк. Равно как и рабочий понимает лучше, что борьба за восьмичасовой рабочий день – не просто борьба за комфорт и здоровье, чтобы меньше работать и больше отдыхать, а часть борьбы против эксплуатации, потому что чем больше рабочий работает, тем больше прибавочная стоимость. Поэтому такая борьба рабочего – не экономическая, а политическая, революционная, подрывающая сами основания эксплуатации. Опять Альтюссер хочет видеть зло не в самой эксплуатации, а каких-то ее развращающих моментах.

В чем сходятся Альтюссер и Мишель Фуко – в общем после поворотов представления, что субъект не является какой-либо постоянной, напротив, он конструируется, он создается под действием ряда факторов, которые могут и не действовать или могли бы действовать в другой конфигурации. Поэтому вообще для всей французской теории так важна риторическая категория «возвышенного», которое вдруг создает экстатического субъекта, в ситуации катастрофы хоть как-то позволяет проявиться субъективности, но об этом в одной из следующих лекций. Также Фуко и Альтюссер одинаково исходят из того, что смена эпох (Фуко называет их «эпистемы», свойственные данной эпохе способы организации познания) – это не смена стилей и даже не изменение мировоззрения, а смещение и переворот всех практик, включая познавательные. Так, Альтюссер рассуждал в статье «Идеология и идеологические аппараты государства» (1970), что при классицизме Бог – монарх, а при романтизме – переменная. При классицизме человек прежде всего полковник или слуга, а потом уже Иван или Петр, право быть просто Иваном или Петром надо заслужить. Тогда как при романтизме, наоборот, Иван или Петр решают, какова цена быть полковником или слугой. Поэтому добавим, классицизм подразумевает архитектурный ансамбль, а романтик Гоголь думает, что надо на центральном проспекте поставить и пирамиду, и готический собор. Но и рассуждения Фуко о различии, скажем, барокко и классицизма – это рассуждения о том, как субъект, в том числе начальный для любых практик субъект, по-разному конструируется существующими установками познания и работы с бытием.

Фуко называл словом «археология» не просто поиск каких-то древних свидетельств сейчас существующих практик, но определенный порядок распознания, как именно определенные практики и способы их оценивания возникли как устойчивые и не подвергаемые сомнению, хотя сами эти практики являются инструментом классификации вещей, приклеивания к вещам ярлыков, их оценивания и понимания. Например, «археология гуманитарных наук» – это исследование того, как гуманитарные науки стали определять классификации вещей, смыслов, эмоций, как, например, изучение той или иной литературы стало определять систему эмоциональных реакций на нее.

В книге «Слова и вещи» (1966) и в курсах лекций Фуко обращался к ключевым словам, объясняющим, как конструировались человек, знание, власть и прочие мнимые универсалии, на самом деле оказывающиеся конструкциями. Так, античного человека, его этическую и политическую позицию, а значит, и тип политического действия конструировало понятие «парресия» – оно не имеет общепринятого перевода, потому что «свобода слова» уводит нас к совсем другой эпистеме, эпохе Просвещения, когда уже произошел неминуемый разрыв между тем, что человек думает, и тем, что говорит, где «язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли». На церковнославянский язык это слово переводится как «дерзновение», означая в христианских текстах право святых заступаться перед Всевышним за грешников. Иначе говоря, парресия – право прямого обращения, минуя какое-либо посредничество, например сейчас парресией можно считать референдумы, митинги и отчасти забастовки, но в Античности парресиастом, дерзновенным человеком, мог быть одиночка. Фуко объяснил, что парресия была не ситуативна, а конструктивна – гражданин не мог уклониться от выступления в народном собрании, если это нужно было делать, парресия была такой же гражданской обязанностью, как защита родины с оружием в руках, в отличие от нынешней свободы слова, которая добровольна. Поэтому парресия и созидает античный тип политики, как требующей вовлечения всего человека, риска собой, а не просто совершения каких-то операций в отведенное для этого время, как это делает «человек» в позднейшем понимании.