Критическая теория

Конечно, Фуко полемически преувеличивал, все же линия Фердинанда де Соссюра и его школы всегда была сильна во франкоязычном мире, но он был огорчен, что лингвистический структурализм не стал продуктивным кружком или школой из-за слишком иерархического и бюрократического устройства французской науки. Замечу попутно, что Фуко хорошо знал Восточную Европу, он несколько лет работал в Варшаве и Гамбурге как культурный эмиссар Франции. Названные восточноевропейские школы показали, что само устройство гуманитарного знания, сами механизмы понимания и толкования вовсе не являются самоочевидными или исходящими из какой-то «природы» человека, из неотъемлемой от него «психологии», но конструируются исходя из тех логических возможностей соотнесения понятий, которые есть в речи, так что позиция субъекта, схватывающего истину, оказывается только эпизодом такого действия речевых механизмов.

Надо сказать, что как есть понятие «французская теория», есть и понятие «русская теория», обычно так называют ОПОЯЗ (русский формализм) и Бахтина, иногда присоединяют и другие имена. Заслуга русского формализма – как раз в противостоянии психологическим теориям языка и речи как проявления якобы некоей общей человеческой сущности и доказательство того, как определенные эстетические структуры предшествуют психологическому опыту. Например, Б. Эйхенбаум в статье «Как сделана Шинель Гоголя» (1919) посягнул на святое, на гуманистическое сочувствие Акакию Акакиевичу, показав, что Гоголя интересует не противостояние индивида и бюрократической машины, но как сама бюрократическая машина, вполне лояльной частью которой является Акакий Акакиевич, терпит метафизический крах как машина, с помощью письма поддерживающая порядок, тогда как сам Гоголь верил, что его собственное художественное письмо, выступив как метаописание того бюрократического письма, окажется сильнее и изменит страну. Эйхенбаум говорил, что всякой психологии – и психологии героев, и психологической реакции на них – в «Шинели» предшествует «сказ», определенный способ повествования, и перераспределяющий роли устной речи и письма.

Как все знают, Деррида тоже сделал «письмо» одной из центральных проблем своей философии, противостоя психологическому пониманию культуры, показывая, например, что Жан-Жак Руссо вовсе не достиг некоторой «естественности», о которой заявлял, а что в его случае механизмы письма, механизмы производства исповеди определяли как будто искреннее содержание его исповеди. Поэтому Фуко, вслед за сюрреалистами и Батаем, внимательно рассматривал наследие А. де Сада, где тоже увидел вовсе не эмоциональность безумца, не страсти в чистом виде, а как раз саморазоблачительное раскрытие механики соблазна, что соблазнение, власть и насилие оказываются результатом приведенных в действие механизмов письма. Действительно, либертинаж во Франции всегда держался на определенной письменной риторике, которая запускает механизмы соблазнения, и писатель исследует, как именно работают эти механизмы. Вспомним «Опасные связи» (1782) Ш. де Лакло, это вовсе не роман в нашем привычном смысле эмоциональных привязанностей, чувств и характеров, это рассмотрение того, как именно письменные структуры, возможность зафиксировать как общепонятные те или иные письменные формулы раскручивают механизм интриги.

Учитывая уроки Фуко, французский социолог чтения Роже Шартье связал дисциплинарные порядки, в том числе переосмысление исповеди как психологического контроля (Фуко показывал, что изначально исповедь была вполне трансгрессивна, создавая и кающееся «тело», и кающуюся «душу»), с рождением массового чтения и соответствующего письма. Шартье начал с того, что сначала возникла массовая школа иезуитского типа; как и любая церковная школа, она требовала от детей исповедоваться, но, как любое массовое предприятие, не могла обеспечить индивидуальную исповедь. Поэтому школьникам было предложено записывать исповеди, каждый день давая себе самоотчет, так возникли дневники, которые некоторые ведут и в наши дни, а полвека назад вели во всех домах, где есть книги. То есть сама ежевечерняя исповедь – древнее изобретение, еще дохристианское, например подробный вечерний самоотчет описывает Сенека в трактате «О гневе», видя в этом и способ регулировать организм, крепко спать и меньше совершать зла, но речь именно о письменной форме. Так возникли и психологические романы – те же исповеди дневникового типа, но созданные профессионально – ну, как, например, позднее промышленные графические романы вытеснили самодельные рисунки, вообще как промышленное вытесняло самодельное. Тем самым медиум исповеди определил содержание высказываний психологического романа, которые воспринимаются читателями как «свое» и «непосредственное излияние души», будучи притом культурной условностью.