Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

Лаврентий Великолепный, тщетно пытавшийся достать слона для одной из своих процессий, мог бы позавидовать Петру, к услугам которого был целый зверинец. И уж, наверное, никакому итальянскому князю не удалось бы устроить такого маскарада, который подарила Петру русская зима, когда целый флот двигался по улицам Москвы на санях. Экипаж самого царя представлял точную копию в миниатюре только что спущенного недавно величайшего корабля русского флота “Миротворца” (он, конечно, назывался по-голландски – Fridemaker). На нем было несколько мальчиков-юнг, проделывавших все морские эволюции, “как самые лучшие и опытнейшие боцмана”. По команде Петра они ставили паруса, как требовало направление ветра, “что оказывало хорошую помощь 15 лошадям, которые тащили корабль”. Он был вооружен 8 или 10 настоящими пушками, из которых Петр салютовал время от времени, а ему отвечал с другого такого же “корабля” валахский господарь, ехавший в конце поезда. Всего было около 60 саней – 25 дамских и 35 мужских, причем самые маленькие везли 6 лошадей. А перед этим “серьезным”, или “настоящим”, маскарадом шла еще шутовская процессия “князя-папы” с его кардиналами и божеством морской стихии Нептуном. “Император, по всему судя, забавлялся истинно по-царски”. Сколько стоило это удовольствие государю, который любил говорить, что “копейка рубль бережет”, не нужно спрашивать.

То была не первая забава такого рода на протяжении очень короткого времени: всего за несколько месяцев перед тем, все по случаю того же Ништадтского мира, был роскошный маскарад в Петербурге, длившийся тоже несколько дней и происходивший попеременно то на суше, то на Неве. В этом маскараде участвовало до тысячи масок. Дамы были одеты пастушками, нимфами, арапками, монахинями, арлекинами, скарамушами, а впереди них шла императрица со всеми фрейлинами и статс-дамами в костюмах голландских крестьянок. Мужчины шли в костюмах французских виноделов, гамбургских бургомистров, римских воинов, турок, индейцев, испанцев, персиан, китайцев, епископов, прелатов, каноников, аббатов, капуцинов, доминиканцев, иезуитов, министров в шелковых мантиях и огромных париках, венецианских нобилей, корабельных плотников, рудокопов и, наконец, русских бояр, в высоких собольих шапках и длинных парчовых одеяниях, “также и с длинными бородами, и ехали на живых ручных медведях”. А за ними, замыкая шествие, вертелся в огромном беличьем колесе царский шут, “очень натурально изображавший медведя”, шел индийский брамин, увешанный раковинами, в шляпе с широчайшими полями, и краснокожие, покрытые разноцветными перьями. Два часа двигалось это шествие перед глазами от мала до велика собравшихся на Сенатскую площадь петербуржцев, а впереди него неутомимо колотил в барабан сам царь, одетый то голландским боцманом, то французским крестьянином, но не расстававшийся со своим шумным инструментом ни при каком костюме.

Берхгольц много раз повторяет, что все в процессии было очень “натурально”. Те способы, какими Петр подготовлял “эту натуральность”, весьма живо напоминают нам шутки Льва X с его братом Мариано. В числе других масок шел, например, Бахус “в тигровой шкуре, обвешанный гроздьями винограда”. “Он очень натурально представлял Бахуса: это был необыкновенно толстый, низенький человек, с очень полным лицом, его целых три дня перед тем непрерывно поили, не давая ему ни минуты спать”.

Тут здоровье бедного “Бахуса” было принесено в жертву как-никак “искусству”. Но Петр любил шутить на чужой коже и просто ради самой шутки, без всяких дальних расчетов. Во время речной части маскарада его знаменитого “князя-папу” везли через Неву на особого рода машине, состоявшей из плота, на котором поставлен был котел, наполненный пивом, посреди котла, в огромной деревянной чашке, плавал несчастный “всешутейший патриарх”, а сзади, на бочках, плыли, ни живы, ни мертвы, его не менее несчастные кардиналы. Когда “машина” подошла к берегу, и ее пассажиров нужно было высаживать, те, кому царь поручил эту операцию, по специальному приказу, опрокинули чашку с князем-папой, и тот принял пивную ванну.

* * *

Мы уже очень недалеко от того автора комедии, которого, по папскому приказу, подбрасывали на сцене, как мячик. Сейчас мы будем к нему еще ближе. На обеде у канцлера Головкина “царь забавлялся над кухмистером царицы, подававшим на стол: когда он поставил перед царем блюдо с кушаньем, тот схватил его за голову и сделал ему рожки над головой”.

Это был деликатный намек на то, что жена кухмистера была когда-то ему неверна, каковое обстоятельство Петр в свое время ознаменовал тем, что велел повесить над дверями кухмистерова жилища пару оленьих рогов. Объект царских шуток относился к ним не очень терпеливо, и царские денщики должны были во все время крепко держать его сзади, чтобы он не вырвался. Он отбивался, и уж совсем не на шутку: один раз схватил царя за пальцы так, что чуть не сломал. Подобные сцены происходили постоянно у Петра с этим человеком, как объяснили Берхгольцу, но тем не менее Петр, всякий раз, как его видел, принимался его дразнить.