Критика цинического разума

Тот, кто заводит речь о тяготах жизни, как бы сам собой оказы­вается в области, лежащей по ту сторону морального и экономичес­кого разума. Ту же роль, какую в мире физическом играет закон тяготения, в мире моральном исполняет закон, гласящий, что выжи­вание обществ всегда требует жертв. Любое выживание требует платы и заламывает такую цену, на которую не соглашается никакое чисто моральное сознание и которую не может определить никакой чисто экономический расчет. Поэтому цену выживания приходится по­знавать трудящимся и борющимся группам человеческого общества, и эта дань принципу реальности столь тяжка потому, что им прихо­дится расплачиваться собственной плотью и кровью. Эта распла­та происходит в форме подчинения «более высоким» силам и факти­ческим положениям вещей; в форме боли, приспособленчества, ли­шений и постоянных самоограничений. Эту цену платят живой «валютой» телесных и душевных страданий. В борьбе за выжива­ние становятся обычными феноменами ожесточение, раны, необхо­димость отказывать себе во многом и ограничивать себя. Да, там,

где идет борьба, участвующий в ней и не может вести себя иначе: он неизбежно превращает себя самого, все свое существование в сред­ство и оружие для выживания. Всегда платой за выживание оказы­вается сама жизнь: она везде и всюду жертвует собой, чтобы обес­печить условия для своего сохранения. Куда ни погляди, она везде уступает принуждению к труду; в обществах, разделенных на клас­сы, она подчиняется данностям власти и эксплуатации; в милитари­зованных обществах она ожесточается и черствеет, вынужденная включаться в гонку вооружений и вести войны. То, что здравый смысл называет тяготами жизни, философский анализ расшифровывает как превращение самого себя в вещь. Повинуясь принципу реальности, живое превращает внешнюю жестокость мира в собственное внут­реннее ожесточение. Так оно само становится инструментом инстру­ментов и оружием оружий.

Тот, кому посчастливилось найти в мире, который остался в це­лом все таким же жестоким, свою нишу, где уже можно освободить­ся от необходимости ожесточаться, должен с невольным содрогани­ем смотреть из нее на миры самоовеществления и объективной жес­токости. До крайней степени такая чувствительность развивается у тех, кто занимает промежуточное положение между социальными мирами различной степени жестокости и хотел бы выбраться из силь­нее овеществленной и отчужденной зоны в ту, где условия менее суровые. Он неизбежно приходит в конфликт с принципом реально­сти, требующим от него большего самоожесточения, чем это нужно в менее суровой зоне. Ему приходится начать борьбу против тех проявлений принципа реальности, которые требуют от индивида жертв и ожесточения. Такова диалектика привилегии. Тот, кто полу­чил привилегию и не стал циничным, вынужден желать для себя мира, в котором преимуществом освобождения от необходимости ожесточаться будет обладать максимально возможное число людей. Стронуть с места сам принцип реальности — таково глубочайшее предназначение прогрессивности. Тот, кто испытал douceur de vivre *, становится свидетелем, способным на основании собственного опы­та отрицать необходимость тягот и суровостей жизни, которые сно­ва и снова воспроизводят ожесточенных людей. В силу этого истин­ного консерватора можно распознать прежде всего по тому, что он страшится освобождения людей и отношений между ними от необ­ходимости ожесточения. Сегодняшние неоконсерваторы опасаются, что мы можем стать чересчур неустойчивыми для атомной войны. Они ищут «диалога с молодежью», подозревая ее в чрезмерной мягко­телости для завтрашних битв за распределение мест под солнцем.

Спускаясь к самым глубоким слоям принципа реальности, мы обнаруживаем принуждения к подчинению, к труду, к обмену и к гонке вооружений, которые навязывались обществам в изменяющих­ся исторических формах. И обмен, представляющийся буржуазному мышлению моделью свободы, глубже коренится в принуждении, чем