Крокозябры (сборник)

– Расстреляю, – бросила на ходу Лиля, и расстреляла бы со всем своим удовольствием, так достали, до печенок.

Однажды произошел досадный инцидент. Она услышала, как птицеферма на перекуре гогочет и Орлова говорит:

– Не понимаю, зачем вообще колхозницам искусство.

Лиля подскочила к ним:

– Во-первых, я не колхозница, – заорала так, что слюна брызнула, – а во-вторых, картины пишут для людей, а не для искусствоведов!

– Родина, ты что, сбесилась? – флегматичная Соловьева повела плечом. – Мы вообще не о тебе.

– Мы же знаем, что ты кикимора, а не колхозница, – подмигнула Соколова, и все дружно прыснули.

Ее место определилось, оно походило на место в жизни ее отца, такую же она чувствовала в себе разлинованность, строгость, холодную злость. «Такая доля», – вспомнила. Она же – «не судьба». Коля теперь был не в русле ее доли, остался позади, исполнив свою роль, перенеся Лилю из Омутищ в Москву. А остальное… Душеспасительные беседы, романтические фантазии – в ее нынешней жизни все это казалось непригодным, никуда не ведущим, кроме тех же самых Омутищ – в отшельники. Как бы Лилю ни унижали, она не сдастся, не станет отшельником, а будет идти в ногу со временем, вперед, только вперед, беги, Раббит, беги. Родителей навещала летом, но больше трех дней не выдерживала. Они иногда звонили ей с почты в общежитие. Пора было из общежития выбираться. Вообще, пора было выбираться. И случай подвернулся.

Фарцовщик Алик – а она стала «вращаться в кругах», где комсомольские деятели, молодые партийцы, эмвэдэшники, богема гуляли с фарцой, те приносили к столу лимонную водку, банки икры и крабов, американские сигареты – все, о чем мечтали ее сверстники, но продавалось это только в магазинах для иностранцев, на валюту, а фарца на то и есть, чтоб «утюжить фирму́». Иностранцы тут тоже иногда оказывались, как-то греческий журналист принес блок «Салема» и вручил его одной девчонке. Лилю – в Москве она стала курить, как и все, – вдруг черт дернул сказать: «А мне?!» – на что грек спокойно ответил: «Будешь со мной спать – тоже получишь». Лиля спала с Аликом, но это, понятное дело, не мешало – если в их компании образовывались пары голубков, их здесь больше не видели. Соблазн стать обладательницей целого блока «Салема» был велик, но грек был уж больно старым и противным.

Алик подошел, шепнул на ухо:

– Пойдем на улицу, разговор есть.

Лиля пошла за ним неохотно, ее уже разгорячила водка, она обожала этот градус, когда все сплачиваются в безотчетном веселье – сразу чувствуешь себя легкой и свободной. Долго это не длится, потом наваливается свинцовая тяжесть, почему свинцовая, неизвестно, но точно, что привкус металла во рту, и в виски будто ввинчены шурупы.

– Слушай, какое дело, – Алик был трезв как стекло, – решить надо срочно. У меня умерла бабка, в квартире больше никто не прописан, единственный вариант ее сохранить – это мне жениться и прописать жену. Согласна?

– Ты мне делаешь предложение? – Лиля протерла глаза, чтоб протрезветь.

– Ну да, фиктивный брак. Мы женимся, в загсе я договорюсь, чтоб через пару дней расписали, ты живешь в этой квартире, однокомнатная, 20 метров, на Новослободской, потом я обмениваю свою и эту на одну большую, мы разводимся, ты выписываешься, и всё. А к тому времени у тебя уже свой муж наклюнется, с жилплощадью. Усекаешь?

На Лилю как раз опустилась свинцовая тяжесть, но главное было ясно: она сможет уехать из ненавистного общежития в свою, отдельную квартиру. Не свою, но это уже мелочи.

– А насколько?

– Годик-то волокита всяко займет. Найти хороший обмен, раскидать прописки – у меня же родственники… А там разводимся, и ты свободна для создания крепкой советской семьи. А, Лили Марлен?

Ей нравилось ее здешнее прозвище. А сейчас она была просто на седьмом небе.

Они вернулись в квартиру, где дымовая завеса стала такой плотности, что лиц не различишь, тем не менее сразу заметила новенькую, пошла прямиком к ней, Алик представил:

– Это Ася. А это Лили Марлен, искусствовед в штатском. Шучу. Моя невеста.

– Решил остепениться? – Ася грациозно потянулась на диване, совсем как кошка.