Крокозябры (сборник)

– Отца я не брошу. Да и что мне там делать, в моем-то возрасте, без языка?

Лиля любила Боба, но, скорее, по-матерински. Вспоминала Колю, который всех принимал за своих детей. Она – не всех, а только Боба, потому что ему нужна была мать, глава семьи, они с отцом оба были довольно беспомощны. Лиля уже знала, что у нее не может быть детей.

Она понимала одно: если в первой жизни ее вытаскивал комсомол, во второй – культурная революция, то теперь, когда культура уехала, умерла или просто зачахла, возиться с ней больше нет смысла. Основа новой жизни – бизнес. Значит, надо его освоить.

Алик уехал, да они и разругались вдрызг, а то ввел бы в курс дела. Не «челноком» же записываться! Изучая вопрос, Лиля с удивлением узнала, что ее коллеги по комсомолу все как один стали предпринимателями. Встретилась с бывшим райкомовским, Петькой, невзрачным, но напористым товарищем, когда-то часто виделись – и на собраниях, поскольку институт относился к его району, и на тусовках. У него теперь свой банк. Там он и назначил ей встречу. Лиля вошла в приемную, и каково же было ее удивление – Петиной секретаршей была Соколова! Ну да, длинноногая, вульгарная, как и положено секретаршам.

– Привет, а как же искусствоведение? – злорадно спросила Лиля.

– Да как у всех, – Наташа была невозмутима, – и даже лучше. Банк сейчас – это лучшее произведение искусства. Тем более такой, как у Петра Трофимыча. Пришла счет завести?

– Да нет, повидаться, – Лиля немного стушевалась. – А что Орлова, Соловьева?

– Орлова в Минкульте, Соловьева уехала, вышла замуж за немца. Вернее, как за немца – наш эмигрант, давно уехал, теперь возит сюда подержанные «мерседесы». А ты где?

Лиля не знала, что сказать. Она была нигде.

– Пишу. – Подумала и добавила: – Живу на Тверской.

Петя сразу выпалил, что он миллионер.

– Долларовый, разумеется.

«“Деревянный”, – подумала Лиля, – стало прямо-таки неприличным словом, никто ж не назовет себя рублевым миллиардером, нет – долларовым миллионером. Солидный стал, заплыл жирком, завел усы».

Они вышли в сопровождении двух телохранителей, сели в «шестисотый» и поехали в ресторан.

– Ты похорошела, – сказал Петя. – Всегда такой заморыш была, а сейчас – вполне представительский вид. Съездила, что ль, куда?

– Ну да, в Нью-Йорк. У мужа там знакомые.

– Ах муж! – Петя был явно разочарован. И Лиля почувствовала себя польщенной.

– Объелся груш, – сказала на всякий случай, ощутив давно позабытый шлепок вожжами: беги, кролик, беги. Впереди опять новая жизнь.

Лиля лежала в дурке бесконечно долго. Она никогда не могла бы себе представить, что окажется в таком месте. «Посемейному», как говорил Боба: тут же, на другом этаже, лежал папахен, окончательно выживший из ума. Дома его держать было невозможно, тем более без нее, без заботливой женской руки. Она оказалась здесь потому, что ее жизнь пришла к полному и необратимому краху. Совсем как СССР, который теперь прозывался ЦЦЦП – ладная латиница теснила и стыдила неуклюжую кириллицу. Впервые, кстати, она услышала это слово от приятеля-актера, тоже подавшегося в бизнес, так его грохнули прямо во дворе его дома. Вместе с девушкой. А у него и бизнес-то был – так, по мелочи, просто чтоб выжить.

«Родина перевернулась», – как заладил это папахен, так ничего другого с тех пор выговорить не мог, что-то у него в голове закоротило, и настала там вечная тьма. Лиля заходила к нему в палату проведать, хотя проведывать было уже некого. Когда она входила, он, пристегнутый ремнями, начинал дергаться и повторять с разными интонациями: «Родина перевернулась. Родина? Перевернулась». Лиля вполне могла отнести эту мантру к себе, поскольку пришлось ей за два года пережить такой кошмар, что до сих пор, после нескольких курсов уколов и капельниц, не могла сдержать слез, дрожи, все время возвращаясь к тем ужасным событиям, анализировала, но все время спотыкалась, теряла нить.