Крокозябры (сборник)

Отец Бобы дебютировал в конце войны и сразу отличился: изобразил Сталина на белом коне, рвущегося в бой, за ним ползли партизаны и танки, выше этажом летели истребители, еще выше – светили, прямо с неба, пятиконечные красные звезды. «Чувак круто простебался», – с восторгом заметил забредший на огонек Алик. А еще Художник рассказывал, что писал Берию, Маленкова, всех тогдаших начальников и маршалов, а при Хрущеве был отставлен как приспешник культа личности. Снова взялся за кисть, изображая Брежнева, строящего БАМ, ему тихо подвешивали медалек – главные премии, Сталинские, Ленинские, Гертруду и Героя Советского Союза он давно получил. После смерти Брежнева его опять отставили, но без всякой на то причины, и с тех пор он тщетно пытался напомнить о себе. Жена его, мать Бобы, умерла, и куковали они тут вдвоем, в огромной квартире в Большом Гнездниковском. Боба страшно обрадовался, когда в его жизнь и дом вошла Лиля, которая сразу же стала поднимать пошатнувшееся хозяйство и ухаживать за старым и выжившим из ума папахеном. Папахен каждое утро надевал парадный мундир со всеми орденами, медалями и планками и садился у входной двери в ожидании, когда ее откроют. Лиля сперва спрашивала: «Куда вы собрались?» – слышала в ответ, что на прием в Кремль, пыталась убедить, что в Кремле его никто не ждет, что там идет перестройка, а Художник отрицательно мотал головой:

– Ремонт делали и раньше, но в Кремле залов много.

– Вы не поняли, – надеялась достучаться до его сознания Лиля. – Теперь там другие люди, раздевайтесь, будем завтракать.

– Тогда я пойду завтракать в Министерство культуры, – настаивал Художник. – Принеси-ка мне плащ.

– Какой плащ, лето на дворе, – как можно более ласково говорила Лиля, оттесняя старика от входной двери в сторону его комнаты.

Когда Лиля только появилась, старик спросил Бобу, кто она такая, как фамилия, когда услышал «Родина», просиял:

– Родина? Как я любил родину, свою, – подчеркнул он, – родину!

И безнадежно махнул рукой.

– Считайте, что я – ваша Родина, – сострила Лиля.

– Где? – старик нахмурил волосатые брови.

– А где ваша родина? – с ехидцей спросила Лиля.

– В Кремле, – важно ответил Художник.

И всякий раз, как он обряжался в свои ордена и планки, стремясь в Кремль, Лиля говорила ему:

– Вы не забыли, что теперь Родина – это я? Идите за мной.

Иногда он шел безропотно, иногда артачился, но всегда называл Лилю Родиной.

– Родина, ты где? – раздавалось из его комнаты.

– Работаю, – кричала Лиля из своего кабинета.

Она теперь писала статьи с названиями «Мы – новое слово в искусстве», «Новый театр – это перформанс», «Инсталляция – это новая живопись», «Свежий ветер питерского рок-клуба». В Питер моталась, чтоб познакомиться с тамошними героями. Иногда с Асей, которую ей так и не удалось соблазнить, хотя опыт накапливался, как раз в Питере была целая компания феминисток, у одной из них она обычно и останавливалась. Феминистками – новое явление в советской действительности – назвались лесби, героини дня. Лиля попросила свою подружку-феминистку, дружившую с Асей, прозондировать почву: чего, мол, та никак не откликается?

– Она натуралка, вот и все, – пожала плечами подружка.

– Но это же естественно для культурного человека быть би! – повторила Лиля уже слышанный ею где-то тезис.

Подружка «прозондировала»:

– Ася сказала, что ты буратина.

– Что значит «буратина»? – звучало обидно.

– Почем мне знать. А сама она похожа на резиновую куклу, ну которая глаза закрывает, если перевернуть…

Лиля не слушала, переваривала «буратину». Это была травма, но она сказала себе: «Переживу». И еще неделю жила с этим словом – «буратина» – как с иглой в сердце. Надо было не шевелиться, пока игла не выйдет сама. Какая-то правда тут заключалась, но какая? Новые приключения все и разъяснят, решила Лиля. Она уже вовсю вела семейную жизнь с Бобом, что не мешало ничему, Боб, старый холостяк, был сторонником свободной любви, пришла, наконец, пора разводиться с Аликом, но только при разводе Лиля решила не отдавать ему квартиру, которую он так и не обменял вместе со своей, как хотел, – получалось слишком много метров на человека, родственников прописать не удалось, – и он махнул рукой, до лучших времен. И вот – лучшие времена настали, появилась собственность, приватизация и всякое такое. Лиля взяла и приватизировала квартиру, в которой прожила несколько лет, где сделала ремонт, и вообще – почему она должна отказываться от того, что ей принадлежит по закону? Она жила у Боба, но вдруг что-то изменится, учитывая, что он старый холостяк и, может, никогда и не женится? У нее должен быть свой якорь. И она сказала Алику, что как жена требует половину имущества. Причем не половину, а всего лишь небольшую часть, а именно, свою квартирку, к которой она привыкла. Алик собирался на пээмжэ, хотел все продать и на вырученные деньги жить там. Он еще не знал, где там, мечтал о Нью-Йорке. Этим бредили все – съездить «в загранку», в идеале уехать насовсем. Лиля поначалу тоже поддалась порыву, искала возможности, уговаривала Боба, но он наотрез отказался.