Кролиководство

Хотя сам по себе инцидент, произошедший с ней в первый год обучения в колледже, из-за которого ей пришлось обратиться в Службу психического здоровья студентов, внушал сожаление, Банни была в восторге от перспективы пообщаться с психологом. Ей представлялось это чем-то вроде сеансов психоанализа в старинной Вене, однако работа штатного психолога в Службе психического здоровья студентов больше похожа на работу врача в пенитенциарной системе, и потому эта должность далеко не всегда кажется привлекательной для лучших выпускников соответствующих учебных заведений. Но откуда Банни могла тогда это знать? Впрочем, уже к середине первого сеанса с доктором Браунингом Банни пришла к очевидному и точному выводу: доктор Браунинг — вовсе не Отто Ранк[13].

Потом была доктор Итси, которую на самом деле звали по-другому. Ее настоящего имени Банни не помнит, зато помнит, что ростом и весом доктор Итси соответствовала стандартной десятилетней девочке. Каждую неделю она разглагольствовала о том, что Банни нужно обуздать свою боль, как будто эта боль и так уже полностью не овладела Банни.

— Только обуздывая свою боль, вы сможете жить дальше, — говорила доктор Итси, пока Банни, сидевшая напротив, дивилась на ее не достававшие до пола ноги.

Банни на свой лад следовала совету доктора и жила дальше.

Доктор Селлерс, дородный бородатый мужчина в сандалиях фирмы «Биркеншток», придавал огромное значение объятиям. Объятия при встрече, объятия при прощании. В объятиях доктора Селлерса не было непристойности, они больше походили на объятия с деревом. В непристойных объятиях, по крайней мере, было бы что-то интересное. И да, доктор Селлерс во всем винил мать Банни, что, как ни странно, не вызывало в Банни тех положительных эмоций, на которые она рассчитывала, и в конце концов она перестала к нему ходить, объяснив это Альби следующим образом:

— Ты же знаешь, как я отношусь к растительности на лице. Не могу я закрыть глаза на его бороду.

Банни навсегда махнула бы на специалистов по психическому здоровью рукой, если бы не лекарства. Лекарства, причем не вызывающие побочных эффектов типа потери либидо и повышенной сонливости (кто, поставленный перед выбором между подобными побочными эффектами и депрессией, не предпочел бы депрессию?), были эффективными, что отнюдь не делало пациентку счастливой. Но, как выразилась Банни, «Всю жизнь меня мучили головные боли, а теперь их нет».

Головные боли ушли, а потом вернулись.

Доктор Стайн выписала коктейль, смешав эффексор с золофтом. Она носила бархатные шали и писала статьи для профессиональных журналов, где подвергала психоанализу художников и писателей. Хотя все эти художники и писатели к тому времени уже умерли, ей все же не следовало бы указывать их подлинные имена. После приблизительно года, проведенного с доктором Стайн, Банни привела ей яркий пример систематического снижения самооценки, про то как в тот период, когда Банни должна была подавать документы в колледж, мать оставила ей на кровати брошюру и заявление о приеме на учебу на стоматолога-гигиениста.

— Почитайте-ка, — доктор Стайн вручила Банни свою статью, озаглавленную «Слишком много матери слишком близко от дома», случайно оказавшуюся под рукой, в которой она подвергала психоанализу писателя Рэймонда Карвера, основываясь на его рассказе «Столько воды так близко от дома», как будто его рассказ и его жизнь — одно и то же. До свидания, доктор Стайн.

Коктейль из эффексора с золофтом был на исходе.

В отличие от остальных, доктор Лоуэнстейн не давал Банни советов и не говорил общими фразами. Обычно он вообще ничего не говорил, из-за чего Банни могла бы возмутиться, мол, «За что я вам плачу? Сама с собой я могу поговорить и бесплатно», если бы не мысль, что он потому так редко говорит, что предпочитает ее слушать. Более того, именно он подобрал наиболее оптимальное для нее (по сей день) сочетание препаратов, единственным побочным эффектом которого являлась сухость во рту. В середине ноября, в начале периода отпусков, после примерно восьми месяцев еженедельных сеансов с доктором Лоуэнстейном, в конце их часа, длившегося, как у всех психологов, пятьдесят минут, он улучил момент и, сцепив перед собой руки и наклонившись вперед, произнес:

— Банни, вам важно это знать. Поэтому выслушайте меня внимательно.

Он дождался ее утвердительного кивка и продолжил со своим сильным и темным, как история, бронкским акцентом:

— В глазах других такие люди, как вы, Банни, все равно что умственно отсталые. С той разницей, что вы — на одном конце спектра, а умственно отсталые — на противоположном. Вы не вписываетесь в норму. Те, кто в нее вписывается, не в состоянии соотносить себя ни с тем, ни с другим концом спектра. И вы тут ничего не можете изменить. Понимаете, о чем я?

Когда Банни было шесть лет, ее дед, мизантроп мирового класса, любивший только жену и одну из внучек, подошел к Банни и сел рядом под ивой, росшей у него во дворе.

— Ты умнее, чем все они, вместе взятые, — сказал дед. — Включая твоих родителей. Им мозгов не хватает даже на то, чтобы понять, как ты умна.