Кроме шуток

И с чего бы это? – сказала она. – Что, по‐твоему, меня никто не может полюбить?

Не надо вот этого пафоса. Я говорю о нем.

Какая ты добрая.

Ты думаешь, что принадлежишь к их миру? Это не будет длиться вечно, ты же знаешь.

Так вот в чем дело? В том, что я встречаюсь с глухим парнем?

О, теперь ты с ним уже встречаешься?

Тебе‐то какое дело? – Для пущей убедительности Чарли щелкнула по голове резинкой от налобного фонарика. – Тебе только и надо набить мою голову металлом и показать своим долбаным подружкам, что я нормальная!

Мать продолжала что‐то говорить, но Чарли не знала, что именно, потому что ушла от них и проскользнула обратно за занавес.

К тому времени, когда они добрались до “Я никогда не повзрослею”, Чарли чувствовала, что все ее тело дрожит – как будто электрические разряды один за другим шли от головы вниз по шее. Она сорвала процессор, но это ни на что не повлияло. Рот как будто набили ватой, челюсть свело. Чарли представила, как она бледнеет, или зеленеет, или, может, сильно краснеет, но что бы это ни было, другие ребята странно косились на нее, когда бегали по сцене и за ее пределами. Ее тело подрагивало, как крылышки колибри.

А потом из кулисы появилась Динь-Динь, и рядом закачалась ее пышная юбка, украшенная светящимися палочками. Неоновые розовые, желтые и зеленые цвета слились воедино, и за ней потянулась коса света, когда она опять ушла на сцену. Чарли ухватилась за эту косу, попыталась пойти за ней, перебирая руками, – наверняка спасательный круг на другом конце этой фосфоресцирующей веревки вытащит ее из моря боли. Но свет был скользким; он уплывал и преломлялся в ее руке, пока она вообще не перестала его видеть, потому что все стало слишком ярким. Она осмотрела свои руки и подняла глаза, осознав, что находится на сцене в лучах прожектора. Пираты разбежались, и лицо Габриэллы-Венди исказилось от ужаса при ее приближении, но Остин остался на месте. Она протянула к нему пустые ладони, и он перевел взгляд с них на ее лицо, совершенно растерявшись, но продолжая улыбаться.

Разглядеть что‐то становилось все труднее, но в центральном проходе Чарли заметила стремительно бегущий силуэт, который, скорее всего, принадлежал Фикман. Однако она смотрела на четвертый ряд – или, по крайней мере, на то место, где, как она помнила, он находился. Даже ее мать должна была понять, что что‐то не так – на этого потерянного ребенка были устремлены все взгляды, – и Чарли ощутила в груди какую‐то мощную волну, прежде чем грохнуться на пол.

В экстренных случаях

Послушайте, я не монстр. Я просто пыталась сделать так, как было бы лучше для нее. Дать ей все возможности. Компенсировать несправедливость. Исправить свои ошибки.

Когда она родилась, я изучала ее крошечные ладошки, ее пальчики, сжатые так крепко, и думала: Совершенство, она само совершенство, как мог кто‐то вроде меня создать что‐то настолько прекрасное? Я была измучена, и в то же время меня переполняли любовь, восторг и страх. В первую ночь я боялась выпустить ее из рук и прижимала к груди до рассвета. И сразу поняла, что сделаю все, чтобы защитить ее.

Когда в два года она все еще молчала, я запаниковала. Мы начали ходить по врачам – специалисты по работе с детьми с особенностями развития, скрининговые тесты на аутизм. Наконец, аудиология, отоларингология, патология речи. Результаты были очевидны: я ее подвела. Виктор ее подвел. Особенно он.

Врачи говорили о чудесной новой технологии, буквально обращали в свою веру, и их энтузиазм был заразителен. Все это стоило очень дорого – операция, само устройство, предстоящая терапия, но за надежду можно заплатить любую цену. Чарли и так потеряла слишком много времени. Я знала, что мы должны загладить свою вину перед ней. Я пустила в ход наследство, полученное от деда. Виктор взял несколько подработок. Мы собирались сделать все возможное. Мы собирались открыть для нее двери.

Это врачи сказали мне не учить жестовый язык, не позволять ей его учить, вы знали об этом? По их словам, это ее только запутало бы и привело бы к дальнейшим задержкам в развитии. Ваши же коллеги – медицинские эксперты. Я вам доверяла.

Когда я была совсем маленькой, моя мать посылала меня участвовать в конкурсах красоты. Я ненавидела все это – ранние подъемы по утрам и долгие поездки, танцевальные залы незнакомых отелей, обжигающие и болезненные издевательства над моими волосами, – но была слишком мала, чтобы понимать, что не все девочки так проводят выходные. Моя мать говорила, что для меня это полезно. Что я так нарабатываю уверенность в себе. Может, даже поступлю куда‐нибудь со стипендией.

Я никогда не выигрывала, но однажды заняла второе место. Я была довольна собой. Наконец‐то я была одной из последних девочек, оставшихся на сцене. Мне подарили букет и надели на голову диадему, точно такую же, какую носила мисс Теннесси на фотографии с автографом, которая висела над моей кроватью. Но потом, встретив мать у служебного входа, я сразу увидела, что она не рада.