Кроме шуток

Ни она, ни Мэл не были любителями начинки для индейки, но их родителям – отцу Мэл и матери Фебруари – в последние годы она нравилась. Проще есть с зубными протезами. Фебруари положила ложкой немного смеси, которую Мэл приготовила накануне, во внутреннюю полость. А теперь надо связать ей ножки, да? Она попыталась вспомнить, что делала Мэл в предыдущие годы, но в ящике для мелочей у них не было ниток, да и в любом случае птица была слишком большой и занимала всю форму целиком, поэтому Фебруари решила, что начинка не вывалится. Она разложила полоски бекона крест-накрест на спинке индейки и разогрела духовку.

Теперь можно было перейти к хорошему. Интересно, как вообще появилась традиция готовить индейку? Фебруари не встречала никого, кому нравился бы ее вкус, разве что в сэндвиче. Но гарниры ее вполне устраивали. Пирог с бататом, кукурузный хлеб, макароны с сыром. Она помешала на сковородке подрумянивавшиеся потроха, чтобы не слипались.

В дверях появилась Мэл со сбившейся набок челкой и окинула труды Фебруари взглядом, который, как та уже знала, выражал благодарность, хотя вслух подобные вещи Мэл говорила редко, а в первые пятнадцать минут после пробуждения практически вообще не произносила ни слова. Ей бы понравился жестовый язык, часто думала Фебруари.

Доброе утро, милая.

Мэл кивнула, достала из шкафчика две кружки, сделала им кофе. Одну кружку она протянула Фебруари, которая рассеянно поставила ее на стойку.

Спасибо, – сказала она и вернулась к плите.

Что‐то не так? – спросила Мэл.

Все так. А что?

Мэл указала на кружку.

Не будешь кофе?

Я просто хочу все подготовить.

Ты же обычно пьешь кофе не переставая.

Вот я и подумала, что мне не помешает детокс.

И ты считаешь, что начать очищать организм надо именно в День благодарения?

Когда Мэл произнесла это вслух, идея показалась действительно нелепой.

Наверное, нет, – сказала Фебруари.

Она взяла свою кружку и сделала глоток. Кофе всегда был вкуснее, когда его готовила Мэл.

Другое дело, – сказала Мэл.

Она чокнулась с Фебруари кружками, поцеловала ее в уголок рта и исчезла в соседней комнате. Фебруари услышала, как она включает телевизор, а потом до нее донесся шум нью-йоркского парада надувных фигур.

Ты не собираешься мне помочь?

Феб, сейчас половина девятого. Какая тут жуткая рожа! Иди посмотри!

Я хочу закончить до того, как поеду за мамой. Как думаешь, нам нужно еще что‐то овощное? Салат?

Разве ты не слышала, что я сказала про очищение? Никто не приходит на ужин в честь Дня благодарения ради салата.

Твой папа во сколько подойдет?

В три.

Может, позвать соседей напротив?

О, смотри, там Снупи!

Мэл!

Я уверена, что у них свои планы.

У нас этой индейки фунтов двадцать.

Вот что я тебе скажу, – отозвалась Мэл. – Если ты вспомнишь их фамилию, тогда да, мы их позовем.

Э-э… Нечестно, ты же знаешь, у меня плохая память на имена…

И вообще на все связанное с соседями.

У них красный минивэн.

Это ты сейчас в окно посмотрела?

Муж работает в “Амазоне”. В Хевроне.

Ну да, это считается.

Джексоны! – выкрикнула Фебруари.

Браво, – сказала Мэл.

Ты все это время знала, да?

Конечно, – сказала Мэл. – Они же наши соседи.

Фебруари направилась в гостиную, но Мэл встретила ее в дверях.

Ты любишь меня и считаешь остроумной и очаровательной, – сказала Мэл.

Именно, – сказала Фебруари.

Она прижала Мэл к дверному косяку и поцеловала ее со страстью, которая удивила их обеих. И тут ожил домашний телефон.

Сначала они не обращали на него внимания. Никто из их знакомых не стал бы звонить по этому номеру. Фебруари уже несколько месяцев собиралась отключить телефон, но все время забывала, отчасти потому, что он звонил очень редко. Но после нескольких трелей игнорировать телефон стало уже трудно, поэтому она потащилась обратно на кухню и сняла трубку, собираясь попросить маркетолога, кем бы он там ни был, удалить их номер из базы.

Возможно, все‐таки именно предчувствие заставило ее ответить. В конце концов позвонили бы ей и на мобильный, но Фебруари была благодарна за эти несколько секунд форы, пока ее любимая медсестра из Спринг-Тауэрс объясняла, что ее мать нашли без сознания, когда разносили по номерам завтрак, что у нее был обширный инсульт, что ее стабилизировали с помощью комбинации обезболивающих и транквилизаторов и что Фебруари должна приехать немедленно.

Транквилизаторов? – сказала Фебруари, вбегая в спальню и натягивая джинсы. – Она в сознании?

Медсестра откашлялась.

Это облегчает ее состояние, не угнетая дыхание, – сказала она. И добавила с такой осторожностью, что это прозвучало почти шепотом: – Для пациентов в состоянии терминальной ажитации.

Я сейчас приеду, – сказала Фебруари.

Она надела толстовку и обошла весь дом в поисках своей сумочки. Медсестра сказала “терминальной”?

Езжай, – сказала Мэл. – Я приберусь и поеду за тобой.

Когда Фебруари приехала в Тауэрс, медсестра в приемной дала ей указания, как добраться до отделения хосписа, куда перевезли ее мать, – указания, которые Фебруари сразу же забыла или, скорее всего, даже не запоминала: слово “хоспис” в ее сознании разрослось настолько, что ни для чего другого места не оставалось.