Кроме шуток

Бортик глубоко впивался Фебруари в бедро, но она пролежала так несколько часов, слушая дыхание матери, которое становилось все более поверхностным и редким, и наконец понять, что та еще жива, стало возможно только по дрожанию пульса на шее. Около полуночи медсестра еще раз прослушала ее легкие, попрощалась на ночь и велела Фебруари нажать кнопку вызова, если им что‐нибудь понадобится. Мэл, которая принесла еще один стул, чтобы положить на него ноги, наконец заснула, и хотя ее присутствие по‐прежнему служило утешением, в каком‐то смысле Фебруари понимала, что именно этого – момента наедине с дочерью – ее мать и ждала. В конце Фебруари услышала только выдох, слабый шипящий звук, который длился настолько дольше всех маминых вдохов, что она удивилась, где хранился весь этот воздух и могла ли мама уже давно держать его в себе. Потом его не стало, он смешался с сухим и едким больничным воздухом, перестав быть чем‐то особенным, и ее матери не стало, и Фебруари понятия не имела, что делать. Ее родители были с ней гораздо дольше, чем у большинства людей, и они прожили хорошую жизнь; это должно было хоть немного облегчить ее будущие страдания. Однако пока что боль не могли унять ни проведенные вместе годы, ни молитвы, ни последние прощания, ни даже утешения Мэл. Эта рана была похожа на плод, разодранный надвое, красный, битый, со сладковатым привкусом гнили и зияющей пустотой на месте косточки. И Фебруари предстояло провести в таком состоянии – опустошенной, распяленной в этой гнилостной боли – еще несколько недель. Было 4:04 утра, Черная пятница, и Фебруари чуть не рассмеялась, когда медсестра записала это для протокола, – как будто она может забыть.

Слова обвинения, брошенные матерью, так больно укололи Чарли, что она застыла как вкопанная в прихожей, и только когда Уайетт спустился обратно и покосился на нее с подозрением, она поняла, что стоит здесь уже очень долго. Наконец стряхнув оцепенение, она вернулась на кухню, где Уайетт аккуратно расставил винные бокалы сушиться на разложенных полотенцах, а потом ушел в подвал заниматься своими делами. Было всего половина восьмого, но казалось, что гораздо больше. Чарли попыталась поискать что‐нибудь на любимых каналах Уайетта, чтобы отвлечься, но везде шли одни повторы и реклама завтрашних распродаж, и вскоре она выключила телевизор. Ей стало интересно, что делает Остин, и она взяла телефон, чтобы отправить ему видеосообщение, но стоило нажать кнопку записи, как она поняла, что не знает, что сказать. Она представила, как Остин и его родные оживленно беседуют за обеденным столом, как большая глухая “Семейка Брэди”, и нисколько не сомневаются, что они именно те, кем должны быть. Она остановила запись видео, зашла в интернет и вбила в поиск “Канистру” – если верить часам работы, там было открыто. В конце концов, сейчас четверг. Считается ли День благодарения праздником у анархистов? Вот она и выяснит.

Она ни разу не видела, чтобы длительное общение с бабушкой не заканчивалось для ее матери мучительным похмельем, и завтрашний день обещал не стать исключением. Пробравшись в спальню матери, она наговорила какой‐то чепухи ее бессознательному телу, пока мать не сказала: “Хорошо, Чарли, хорошо”, – и не перевернулась на другой бок. Утром она будет вынуждена поверить Чарли на слово по поводу любого разрешения, которое Чарли от нее якобы получила. Ее мать, приличная женщина, никогда не признается в том, что была пьяна.

Чарли надела кроссовки и села в автобус до Восточного Колсона. Она уже радостно предвкушала встречу со Слэшем, когда вдруг ощутила угрызения совести – разве она не должна испытывать какие‐то чувства к Остину? – но тут же подавила их. Вообще‐то, сказала она себе, проблема не в том, что ей нужно выбрать между Слэшем и Остином, а в том, что она сразу представляла их как диаметрально противоположных людей. Почему бы не дружить с несколькими парнями сразу, если ни одному из них она ничем не обязана, да и что такого в том, что она считает обоих привлекательными? Она вышла у казино и зашагала к “Канистре”.

Внутри было тепло и почти пусто. В другом конце зала за отдельными столиками сидело несколько человек, в основном взрослые мужчины, которые выглядели так, словно пьют тут уже давно, но Слэша и его команды нигде не было. Она села на стул с краю стойки, и бармен с вопросительным выражением на лице протянул ей пиво.

Спасибо, – сказала она.

О, ты разговариваешь?

Что?

Слэш тем вечером говорил, что ты глухая, так что я не знал, – сказал бармен.

Слэш говорил обо мне?

Ага.

Я разговариваю.

Об этом он не говорил.

Бармен взял пива и себе.

Твое здоровье, – сказал он.

Они чокнулись бутылками, и он уставился на нее так пристально, что она вытерла рот рукавом, подумав, что у нее что‐то на лице.

Что? – сказала она.

Ничего, извини. У меня двоюродный брат глухой.

Чарли никогда не знала, что ей делать с такого рода информацией. Поздравить его, что ли?

Круто, – сказала она.

Но у него есть эта штука, имплант. Он, ну, все слышит.

Молодец.

Ты… когда‐нибудь думала такой поставить?