Кропаль. Роман

До сегодняшнего дня Рыжий Ванька был уверен, что убив Хорька, испытает радость и облегчение – отомстил за братишку, восстановил справедливость. Но вместо удовольствия – опять эта липкая боль. Смерть Хорька ничего не изменила – братишка уже в колонии. Вернется, чтобы тихо спиваться, клянчить мелочь, воровать, потом примется за старое и сдолбится насмерть. Поздно.

Но плюс все же был – еще долго школьникам никто дурь продавать не посмеет. До нового Хорька. И, может быть, в этот просвет между Хорьками успеет вырасти чей-нибудь еще братишка.

Ванька думал это, но все равно не легчало. Будто бы незаживающая трещина в кости – вот, вроде бы затянулось, срослось, а потом убил кого-нибудь и снова лопнуло. И саднит, саднит, и ничем не заглушить. Сиди, лежи, телек смотри – все равно больно и чешется. Научиться бы как Фархат. Тому убить – как зуб выдернуть. С замораживанием.

Или научиться не думать. Как Колян: Фархат сказал, Колян сделал. Не человек, а машина. И за грехи Коляновские перед господом Фархат отвечать будет, сам говорил. А за грехи Рыжего кто? Убийство – это же как минимум десятка в аду, в кипящем котле. Молодец, хорошо день провел. Хотя если по понятиям рассуждать, то толпой вроде как и не убийство, а суд. И если за дело, то может, и скинут хотя бы пятерочку. Или условно. Интересно, а в аду условно – это как? Сидишь в чистилище и пережидаешь? Но чистилище – это же просто белое поле. Белое поле. И ничего вокруг. Это похлеще всякого ада получается – в аду хоть не один в котле варишься, а рядом кто-нибудь подкипает. Вместе полегче. Даже с чертом, который в тебя рогатиной тычет, лучше, чем одному.

Ладно, пусть уж десятка тогда.

Мама, услышав, что он вздыхает на кухне, вырубила телек, поскрипела пружинами койки и побрела к нему. Он услышал, как шаркают по драному линолеуму ее старые тапки, приосанился и постарался «сделать лицо». Было невыносимо слушать это ее ковыляние – колени у мамы не гнулись с самых похорон. Врач сказал – застудилась. Она очень любила деда, долго не вставала с его могилы и не давала Ваньке себя поднять. После суда над братишкой дед пил всю ночь и к утру помер. Так что и тут Хорек вышел виноватым.

Ванька приматывал матери к коленям капустный лист, растирал настойкой лопуха на спирту, и даже ставил компрессы из желчи. Вставать она начала уже через неделю, но ходила теперь так, будто тапки у нее были чугунные.

Улыбнулся. Нет, не получилось. Поняла.

– Че ты, Ванюш?

Ванька потер пальцем порез на старой клеенке и признался:

– Мы это… Хорька грохнули…

Она ахнула, вскочила, чуть не перевернув стул. Лицо ее в одно мгновение подтянулось, напряглось, и она стала похожа не на его вечно сонную маму, а на героя – стахановца с советского плаката.

– Мучили? – спросила она жестко.

Ванька не сразу ее услышал, он удивленно следил за изменениями ее лица.

– Мучили? – повторила она – Вы его мучили?

Ванька не понимал, что она хочет от него сейчас услышать. Расписывать собственной матери, какой ты жестокий мокрушник было немыслимо, но по тону казалось, что именно этого она от него и ждет.

– Ну так… Не сильно…

– Меня позвать надо было, раз сами не могли! – глухо проговорила мама, – Он бы у меня землю с червями жрал и кишки свои по асфальту собирал! Поломанными пальцами! Гнида поганая! Да я б ему своими руками каждую косточку пополам переломила!

Так ругались отличники в началке, чтобы и грозно, но при этом не матом. Ваньке почему-то стало очень стыдно за маму, но она не заметила – ее потряхивало от клокотавшей внутри злобы.

– Мамань, ты чего, а? Мам…

Она посмотрела на него, хотела что-то сказать, но, взвизгнув, зашлась рыданиями. Ванька вскочил, сгреб ее в охапку и прижал к себе:

– Мамань, ну не плачь, мам… Все уже, порешили его. Нету больше гниды этой… Мам, ну…

Она высвободилась и, шаркая тапками, убрела к себе. Ванька хотел войти к ней, позвать пить чай с вареньем, но она уже достала и разложила на койке братишкины грамоты. Перебирала, бубнила под нос про чемпиона и лауреата, грозила кулаком невидимому Хорьку. Теперь это надолго.

Ванька тоже любил братишку, ему нравилось защищать его, решать его проблемы. Хотя какие там были проблемы? В детском саду девка какая-то суп на него пролила, поц карандаш зажилил, сдачу посеял – смешно даже, но для братишки все это было трагедией, а Ванька, взрослый и умный, разруливал это в два счета. Потом братишка сботанился, начал побеждать в олимпиадах и конкурсах, куда Ваньке приходилось его возить.

Мама наглаживала рубашку и Ваньке, начищала и ему туфли, и они шли на трамвайную остановку. Ванька старался ступать аккуратно, чтобы пыль не прилипала к туфлям, но ремень жал, воротник душил, а братишка шел вперед, не оглядываясь, и болтал про задания. Ваньке все это было до фонаря, как если бы братишка щебетал ему на птичьем – за годы в школе он научился только незаметно списывать и прессовать ботанов, чтобы они ему списывать давали.