Кровь

Я вернулся в комнату, уселся в кресло и пододвинул к себе телефон, стоящий на тумбочке. Потом снова встал и достал из сумки мобильный. Любой номер из тех, по которым я мог звонить, наверняка отслеживался. Если так, то один звонок с городского номера обнаружил бы мое местонахождение. А мне это зачем? Прослушивать могли и мобильный, но чтобы засечь его координаты, нужна была аппаратура посложнее, а я надеялся, что до массовой облавы на меня дело еще не дошло.

— Алло. Валя, привет.

— Лешка, ты где? Тут тебя человек двести ищут с самой ночи. Что случилось?

— Потом расскажу. Скажи шефу, что я попал в интересное положение, и…

— Ты не беременный?

— Да, шестой месяц пошел, и у меня декрет без содержания.

— Подожди, а программа как же?

— Валечка, не сейчас. Все очень сложно. Вопрос жизни и смерти.

— Хоть бы намекнул.

— Не могу. Пока.

Набираю еще один номер и нажимаю «отбой». Нет, этот звонок правильнее делать с городского: если мобильник слушают, то узнают место и время встречи, а тот телефон, куда я собирался звонить, не должны были прослушивать мои новые «друзья». По крайней мере, надежда такая была. Звоню. Прежде чем абонент на той стороне назвал свою фамилию, что он делал всегда, тараторю полуженским голосом:

— Машенька, сегодня в пять подвезут кофе и мешок сахара. Принимай.

Возникает пауза, после которой в меня летит раздраженное:

— Гражданка, вы куда звоните?

А мне большего и не надо.

— Ой, извините, — гундосю я и кладу трубку.

Теперь, если у Самоцветова есть голова на плечах, он вспомнит, как рассказывал мне обо всяких шпионских штучках и, в частности, произносил именно эту фразу со значением, что, мол, встреча назначена в известном обоим лицам кафе в восемнадцать часов, поскольку я упомянул один мешок сахара, который прибавлялся к названному времени. Вот такая у них там, в ФСБ, арифметика — мешки с часами складывают. В школе за это двойку бы поставили. И законно!

Я подошел к окну и постоял там несколько минут, глядя, как малыши возятся около песочницы. Да, в детство впасть хорошо, но не сейчас.

Делать было совершенно нечего. Информации со вчерашнего дня так и не прибавилось, а совершать броуновское движение, конгруэнтно самоубийству. Во, какой оборотец ввернул, люблю всякие там исподвыподверты, не зря же я репортер.

Потянул с книжной полки «Историю Древнего Египта». Не успел открыть, откуда-то из середины выпала фотография. Только нагнулся, а пальцы уже дрожали, и тупая игла вернулась на свое место. Где-то на юге в окружении туй и каштанов, радостные и счастливые, стояли в обнимку Василиса и… Костя.

Пришлось срочно садиться. В глазах потемнело, снова перестало хватать воздуха. Пробки в голове выбило по случаю короткого замыкания. Вдалеке проплыла мысль о том, что психиатр мне уже не поможет. Комната закружилась перед глазами, покрываясь розовыми обоями. Я почувствовал, что меня бьет крупный озноб, и настоящая истерика накатывает изнутри. Впервые я испытал ощущение глобального, внешнего контроля над собой и почувствовал себя никчемным и маленьким в этом мире, где какая-то сила делает все, как надо ей. Ей, а не мне!

Иначе чем объяснить то, что происходит в течение этих суток. Господи, одних только суток, даже меньше. Костино письмо, сны наяву, танки, Василиса и вот теперь эта фотография. Я застонал, давая вырваться наружу гнетущему чувству безысходности. Стало немного легче дышать.

В голове не задерживалось вообще ничего. У меня уже было такое, когда внезапно погиб близкий мне человек — младшая сестра. Одиночество и пустота! Осознание мировой несправедливости! Наверное, так человек защищает свои нервы от стрессов или они сами реагируют подобным образом на то, чего не могут переварить.

Не спеша я поднялся с кресла и пошел в соседнюю комнату. Негромко постучал — тишина. Открыл и вошел — Василисы здесь не было.

Еще один сюрприз. Где же она? Я вспомнил холодок в ее глазах на пороге подъезда и потом уже здесь, когда рассказал о Косте. Ну и ну! Что же она подумала обо мне? Вряд ли отнесла нашу встречу к случайной, когда поняла, кто перед ней. А поняла почти сразу. Ведь из фотографии ясно было, что они с Костей любили друг друга, а значит, не могла она не видеть наших репортажей. И не узнать меня не могла. И прогнать не могла. Думала, что неспроста я к ней пожаловал. Боялась и ждала, пыталась понять, чего мне от нее надо. А потом не выдержала и сбежала, чтобы не испытывать судьбу.

Я вздохнул. Вот бред! И придумать-то такое трудно. Снова вспомнил о мистической силе. Чего ей надо, силе этой? Я понимал, что все знания, полученные мной от общества — воспитание, учебники, работа, смысл жизни, наконец, — подверглись жесточайшей проверке. Вещи до сих пор понятные и очевидные вдруг перестали быть такими. И я уже ступил на тонкую линию, за которой вопросов было больше, чем ответов.

Разобравшись, что не готов еще к подобному переходу, я просто решил, что эта мистическая сила не получит от меня желаемого, если я сейчас же чего-нибудь не съем.

Зашел на кухню и сразу увидел записку на столе: