Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона

Задумываемся ли мы о досуге торговца? О, ужас несчастной души! Ни чтения, ни одной благородной мысли, ни утешительных воспоминаний, никаких стремлений — только продолжить назавтра вчерашние грязные делишки. Деньги, добытые хитростью и грабежом, свистопляска цифр и люк в преисподнюю. Его жертвам — несчастнейшим беднякам — хотя бы доступны неведомые ему наслаждения. Даже те, кто всё потерял, кроме своих слез, могут утешиться книгой, добрым словом, лаской бедного животного, какой–нибудь скромной игрушкой умершего ребенка, любой мелочью, способной вызвать скорбное или радостное воспоминание, ничего не стоящим пустяком, на который никто не польстится, чтобы благоговейно хранить его до конца, как святыню. Именно об этом и плакал Иисус у гроба умершего Лазаря. «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» [52].

«В делах нет места жалости» — вот еще одно расхожее и чертовски верное мнение. Бывает, что в обыденной жизни торговцу доступна жалость, но как только дело касается торгового интереса, даже если речь идет о ничтожнейшей прибыли, он становится немилосердным — в тот миг в нем просыпается служитель или жрец мамоны. Но в роли громовержца–заимодавца он являет свое подлинное «я» во всем его ужасном обличье, именно потому что долг для него ничего не значит, кроме того, в чем он усматривает законнyю Справедливость. Справедливость Каина, сказавшего: «Разве я сторож брату моему» и, возможно, полагавшего, что таким образом он оправдывает совершенное им убийство. Но тем самым он страшно заблуждается, добавляя к одному братоубийству другое, еще более неискупимое.

— Хотите вы того или нет, господин лавочник, вы — сторож всех ваших братьев, и если ваш домишко рухнет под тяжестью этого братства, тем лучше! В награду вы получите равенство с теми, кто страдает, и свободу вашей душе. Это единственное достойное применение республиканского девиза, вот уже сто лет отупляющего и отравляющего нас.

XVIII Поверенный Святой Гробницы

Автор книги «Спасение от иудеев» посвящает эту главу своему другу Раулю Симону.

История евреев перегораживает историю рода человеческого, подобно плотине, запрудившей, реку, чтобы поднять уровень воды.

Леон Блуа

Да! Святой Гробницы! И речь идет о еврее — о совершенно необыкновенном еврейском поэте, так никогда и не обратившемся. Но он был евреем по сути своей и потому — величайшим поэтом, воспевшим Бедняка. И это куда больше приблизило его к Гробу Господню, чем многих христиан.

Известно, что Годфрид Бульонский не захотел быть царем Иерусалимским, но линии Поверенным, или Защитником Святой Гробницы, «не желая, как повествует Уложение Иерусалимского царства [53], носить золотой венец там, где Царя Царей увенчали венцом терновым».

Поэт Морис Розенфельд не имел ни царства, ни золотой короны, но не было у бедных лучшего защитника. Святой Град, завоеванный им, — это сама поэзия, ибо она и есть Иерусалим для бедных и страждущих.

Поэт нищих, сам нищий, он говорил на языке неимущих:

«Разоренные и истощенные долгим изгнанием, гонимые и рассеянные в чужих краях, мы потеряли свой священный язык и былое достоинство и ныне должны довольствоваться воздыханиями на жалком и смехотворном наречии, которое мы усвоили, прозябая среди других народов».

Но поэты делают то, что хотят. Он извлек из этого безродного языка, сотканного из лохмотьев всех наречий, скорбную музыку арф.

Морис (Моисей Иаков) Розенфельд родился в русской Польше. Там, на берегу реки, то мирной, то бурливой, его отец, бедный рыбак, рассказывал ему о восстаниях и горестях его народа, чтобы возвысить его душу. «Когда–то мы умели не только плакать…» Призванный идти по пути всех страдальцев и жить еще беднее, чем его предки, он всю жизнь черпал утешение в воспоминаниях смиренного детства, проведенного на берегу реки, среди холмов и лесов.

«Солнце садится за горы… Вода все течет и течет и что–то шепчет на никому не известном языке. Одинокая лодка виднеется вдали — без лодочника, без руля, словно её влечет нечистая сила. В лодке плачет ребенок… Длинные золотистые локоны падают на плечи, и бедный малыш смотрит и вздыхает… Лодка плывет и плывет. Он машет мне белым платком издали, он прощается со мной, бедное, очаровательное дитя. И сердце мое трепещет. Словно в нем кто–то плачет… Так что же случилось? О, этот чудесный малыш, я его знаю. Господи! Это уносится мое детство!»

Чистый источник скоро превратится в потоки горьких слез. Бедняга, он вовсе не был бунтарем. И от природы не был склонен к мести: истинный скорбящий еврей, он оплакивал своих несчастных братьев больше, чем самого себя. Но в слезах его таилась магическая сила, более грозная, чем самые необузданные взрывы отчаяния. Есть ли на свете поэзия более щемящая, чем его стихотворение «К облаку»?