Кровь боярина Кучки

В Колтеске подорожала мука. Закрылись рыбные ряды. Давыдовичи перекрыли пути подвозу продуктов. Берладник, пригласивший Рода отобедать в корчме, мрачно взирал на качавшего головой посидельца: того нет, другого нет…

- Голодом нас уморят в этой лесной дыре. А Ольгович не чешется.

- Что же он сотворит со столь малыми силами? - оправдывал князя Род.

- Ай, надо было слушать меня да Ивана-суздальца, когда мы предлагали остановиться, устроить Давыдовичам вторую баню, жарче, чем под Карачевом. Нет, он внимал Внезду с Пуком да своему дурню-сыну Олегу. А теперь превратился в сиделку! Кому я пошёл служить - сиделке или грозному воину, карающему братних мучителей?

Возбуяние галицкого изгоя не знало границ. Рушились его надежды на жизнь для себя и своих потомков. Гнев и отчаяние не могли отступить ни перед какими причинами, оправданьями, уговорами. Тяжко стало Роду общаться с Иваном Берладником.

А Иван Гюргич ознаменовал пятый день своего недуга страшной сыпью по всему телу. Грек Истукарий, воздев руки к небу, просил Святослава Ольговича отставить его от лекарских дел:

- Мои книги не знают средства от вашей жабы. У нас в Византии эта сыпная болезнь имеет иное течение. Надо молиться Богу…

Кутырь от больного шёл прямо к иконостасу в своих покоях. Род научился молиться не менее истово, не оставляя надежду и на зелье из жабной травы.

На шестой день болезни произошли два важных события.

Иван Гюргич встретил своего пользователя улыбкой, просиявшей, как солнце после длительного ненастья:

- Мне лучше.

Сыпь стала блекнуть. Понизился жар.

А второе событие - шум за окном. В повалушу, забыв о запрете входить к больному, вбежал Полиен:

- Латники! Тысяча латников! Белозерская тысяча нашего государя Гюргия!

Выпроводив Полиена, Род отлучился узнать подробности.

Во дворе было людно. Сновала челядь. Прошли несколько шлемоносцев-бородачей, сверкая огненными кольчугами. Белозерские латники! Отборные вой Гюргия Суздальского. Ну, теперь берегись, Давыдовичи!

- Э-ге-ге-гей! - раздался давно когда-то знакомый бас, - Да не попал ли я на тот свет? Тут мертвецы разгуливают живьём!

Жёсткая, коротко стриженная бородка напомнила самого Гюргия. Да это ж его ближайший боярин Короб Якун, знаток вин и яств, большой охотник застолий.

- А ведь ты приёмный сын Кучки Пётр! Тебя, я слышал, бродники порешили.

- Настоящее моё имя Род, - отвечал Коробу как бы воскресший из мёртвых. - Взаправду я сын боярина Жилотуга.

- Э, не время сейчас углубляться в истину, - обнял его Короб. - Рад видеть тебя живым.

- И я ох как рад видеть тебя, боярин, - увёртывался Род от объятий, остерегаясь своей заразности. - Только что от князя Ивана. Он выздоравливает.

- Наслышан уж, - басил Короб, - жаль, не будет его нынче на пиру. А твоё место по-прежнему рядом со мной, запомни!

При встрече с Якуном Коробом юноша держал на уме не кучковский пир, а мосткворецкую казнь.

- Скажи, боярин, нынешней зимой имал ли ты по княжескому изволу ростовского епископа Феодорца?

- Имал этого еретика. А что? - удивился Короб.

- Не на Мосткве ли реке? Не в час ли казни волхва Букала? - задыхался Род, страшась услышать ответ.

- Да, он как раз лесовика-язычника сажал в воду. Хотя и оттепель была, да старец в студёной проруби мигом отошёл в иной мир.

Род ухватился за коновязь, чтобы не упасть.

- Что с тобой, парень? - испугался боярин. - На тебе лица нет. Кто тебе сказывал о еретике-епископе и о лесовике-волхве?

- Ни… никто. То есть… я не помню, - лепетал Род, - А что было после с Феодорцем?

- Перед тем он в довершение своих злодейств запер храмы во Владимире. Вот князь Андрей и внял жалобам христианским. После по приговору митрополита еретику усекли язык, отрубили правую руку, выкололи глаза, прежде чем казнить смертью. И поделом: ведь он хулил Богоматерь!

- Стало быть, отомщён мой отец Букал, - трепетно прошептал юноша.

- Что ты бормочешь? - спросил Якун.

- Рядом с тобой сяду… как в Кучкове… на пиру, - поднял голову Род.

- Ну, добро. Повечер увидимся, - махнул рукой удалой боярин.

Однако повечер им увидеться не пришлось. Ольгович на радостях решил попировать вдоволь, потому Род всю ночь оставался с Иваном Гюргичем. Жар покинул князя, сыпь почти исчезла. Пришлось трижды менять сгоревший фитиль в светце, и сызнова оба начинали мечтать о предстоящих двух свадьбах в сиятельном граде Суздале. Больной мечтатель млел от радости, здоровый старался не показывать грусти.

- Представь, друже, - ворковал князь. - В нашем горьком отступлении есть одна услада: с каждым покинутым городом мы становимся ближе к дому, к родному Суздалю. Твоя Улита уж не за тридевять земель, а почти рядом. Я, едва встану, вернусь в Облазню, заберу дочь кузнеца, сделаю её княгиней. Пора мне остепениться. Только ты о происхождении Русаны - никому ни гугу! Будем охранять наши тайны. Кажется, я отсюда вижу, как она выздоравливает… А ведь я полюбил её без сурьмы на бровях, без румян на щеках.

Род согласно кивал, явственно слыша причет и вопли, видя гроб на столе в пятистенке кузнеца. Назойливые речи князя Ивана о Русане удивляли и страшили его.