Кровь хрустального цветка

Сворачиваюсь в клубочек, прячусь в защитном пузыре, который не хочу покидать. Хватит ли его? Лопнет ли он, как яйцо, когда они провалятся сквозь крышу и разорвут меня на части?

Будет ли моя кровь такого же цвета, как у других, или из кусков моего тела вытечет что-то чернильное?

Станут ли чудовища грызть меня, как того мальчика с усыпанным звездами лицом? Того, что тянется ко мне в самом темном уголке моих снов…

Прячусь, мысленно ухожу куда-то, где не буду чувствовать стойкую вонь агонии. Но все равно слышу скрежет, будто что-то острое елозит по тарелке снова, и снова, и снова, и…

Из горла рвется острый крик, его грань – выкованная из осколков моей боли лопата… и ею я раскапываю бархатную пустоту. И появляется пропасть, которая растет, растет, растет, пока не становится бесконечной.

Меня что-то преследует. Скользит за мной. Наблюдает.

Горло саднит, а пропасть все растет, пока я кричу, и кричу, и кричу, погружаюсь все глубже, и глубже, и глубже… в недра своего разума.

Словно семечко, я помещаю свою боль на дно расселины, прикапываю землей, прихлопываю ее ладонями.

Облегчение приходит мгновенно.

Боли нет. Она похоронена в ущелье, таком темном и глубоком, что свет никогда не прольет на несчастное семя ни капли жизни. Не позволит ему взметнуться ввысь, показать мои краски в цветении, рожденном смертью.

Мой крик затихает…

Их звуки исчезли. Вой тоже.

Нет ничего, кроме тишины, от которой мороз по коже. Мне холодно. Мое сердце – лед. Один удар – и разобьюсь вдребезги…

Меня поднимают с матраса, прижимают к чему-то твердому и влажному, похожему на обтянутый шелком камень.

Открыв глаза, я сквозь пелену слез вижу подбородок Рордина. Осознаю, что прижимаюсь к его груди и кричу, издаю ржавый скрежет, который на вкус как кровь.

Вдыхаю густой, земляной мускус, чтобы закрепиться в реальности. Обычно он утешает.

Сейчас – наоборот.

Я сгораю. Голова вот-вот лопнет. Между ног ноет так, что я вот-вот умру от этой пустоты, от которой никак не избавиться, сколько ни ерзай бедрами.

Пытаюсь заговорить, и Рордин сжимает меня крепче, когда все, что выходит, – это сдавленный крик о помощи.

– Я здесь. Ты в порядке.

Нет.

– Г-голова, – вымучиваю я, из носа капает что-то теплое, стекает по подбородку.

– Проклятье.

Рордин поднимает меня и несет наружу. Нас тут же окутывает завеса падающих капель, и Рордин усаживается на вымокшем балконе, устроив меня между сильных бедер так, что моя спина покоится на его груди.

Чувствую, как он дышит. Вдох, выдох.

Смутно осознавая, что распахнутый халат оголяет грудь, я закрываю глаза и жду, когда плачущие тучи усмирят давление в моей голове. Горящий внутри уголек.

Рордин подталкивает меня вперед и, сняв рубашку, прижимает уже к холодной, как камень, коже. Он накрывает меня тканью, мокрой, тяжелой…

Давящей.

– Нет, – хриплю я, сдирая ее с себя. – Нет, нет, нет…

Я не хочу укрывать свое тело. Я хочу его обнажить.

Уничтожить.

Собственные пальцы представляются мне длинными, безжалостными когтями. Я рву ими ткань, открывая порозовевший мягкий живот – непорочную кожу, которую я хлещу и полосую в безудержном гневе. Потому что я так больше не могу.

С меня хватит.

Этот гон вскипятил меня до состояния комка бесстыдного желания, и я должна подавить это чувство. Чтобы оно умерло, и я снова стала самой собой.

– Прекрати, Орлейт. Ты себя ранишь.

– Я себя исправляю! – кричу я. – Вырву его голыми руками!

Издав прерывистое рычание, Рордин хватает мои запястья, прижимает их к моей же воинственной груди. Дергаюсь, чтобы высвободиться, опустошить себя и положить конец этой агонии, но Рордин держит лишь крепче.

– Что ты…