Кровь на шпорах

То, что она собиралась сделать, мучило леди и казалось чудовищным. Ей предстояло заполучить Румянцевский пакет, который хранился у капитана. Какой ценой? «Какая разница, − прошептала она. − Ужели я должна буду выкрасть его? Пэрисон, будь он жив, пожалуй так бы и сделал… Да, да, без сомнения! Но как я, леди Филлмор… смогу быть… воровкой?!»

Аманда медленно отошла от зеркала. Рукой она придерживалась за багет переборки, так как чувствовала, что не в силах обойтись без поддержки. После гнетущих раздумий ноги ее слушались плохо. Она вдруг вспомнила лондонский пансионат благородных девиц миссис Мидлтон, где обучалась светским премудростям. Вспомнила и будто услышала твердый голос этой железной леди: «В чем дело, дорогая? Что с твоей походкой? Надеюсь, ты не собираешься, детка, убедить меня в том, что дойти до оттоманки необходимо с достоинством гусыни, пытающейся протиснуться в щель клетки?»

Это воспоминание придало Аманде бодрости. Она встряхнула длинными локонами, гордо выгибая шею: «В конце концов, я это делаю для благополучия моей Англии! А если так, то Господь не обойдет меня милостью!» Поддержав себя такой мыслью, она уверенней прошлась по каюте, полуприкрыв от душевного возбуждения глаза. Тишину нарушал только шелест тяжелого шелка и четкий стук ее каблучков.

Взволнованно меряя шагами тесную каюту, она неожиданно уличила себя в том, что в ней, как и во всякой женщине, борется любопытство. Аманде захотелось встречи с капитаном. Шелк перестал шелестеть, каблучки остановили свой ход. Теперь тишина нарушалась лишь мягким тиканьем принайтовленных130 к боковой переборке часов да поскрипыванием рангоута. Ей стало забавно, что ум ее лихорадочно подыскивал тему для разговора, если б встреча их состоялась. Ажурные стрелки показывали пять часов после полудня. И словно подсказывали − еще весьма рано… Что подниматься в такой час леди на палубу для принятия вечернего моциона было бы чрезвычайно невежливо… Но душа упрямо клянчила развлечений. Скука пути отравляла жизнь. Она попыталась урезонить себя, уговорить, что прихоть ее глупа и неосмотрительна; но в глубине души сознавалась: то, что капризничало внутри ее самой, кокетством не являлось.

Аманда припомнила мягкую улыбку капитана, вечную усталость в зеленых глазах, что придавало ему особое очарование и притягательную силу. Тем не менее, рисуя портрет, она отмечала, что ее раздражала его крайняя немногословность и та сдержанность, которая красноречиво подсказывала: заставить его откровенничать будет очень не просто. Отметила для себя и другое: проскальзывающий металл в голосе наводил на мысль − этот человек получал от жизни не только поцелуи счастья. Сдержанная жест-кость и подчеркнутая официальность с момента их первой встречи до сего дня заставили англичанку забыть о своих амбициях и подумать о Преображенском как о человеке, не чуждом мук и страданий.

Кончики пальцев вновь коснулись ласкового меха. Аманда опустила длинные ресницы: «Счастлив ли он? Нет?» Пожалуй, здесь и спрятано зерно истины. Этим возможно было как-то объяснить его категоричность и резкость. Исподволь, будто нехотя, а чуть позже − уж без затей, она призналась себе, что охвачена интересом к этому русскому.

Леди Филлмор провела ладонями по щекам. Они горели, жаром объялась и грудь. Аманда перекрестилась, прикусив нижнюю губку, словно боялась, что судьба подслушает это невольное желание души и исполнит его.

«Отчего же я такая?» − веер приподнялся разгонять сгустившуюся духоту. − «Прочь, прочь думы об этом!»

Пальцы с отполированными ногтями взялись за граненую ножку фужера с красным вином. Взволнованная, она не поняла вкуса напитка. Знакомая, властно влекущая страсть молодого женского тела заполнила ее.

Ален де Совеньи… Этот юный маркиз-риторик с глазами французской смуты, вечно страдающий, что время великих свершений обошло его стороной… Она оставила его где-то там, в далеком Париже, на его любимой площади; там, где раньше возвышалось молчаливое громадье Бастилии. Бедный маркиз, он так сокрушался, что опоздал родиться! Что 6 февраля 1790 года, когда Национальному собранию с пафосом был передан последний камень павшей темницы, не был его днем. И руки, пеленавшие этот камень в знамя свободы, были, увы, не его.

Аманда машинально пригубила из фужера: «А ведь я когда-то была увлечена этим порывистым санкюлотом131. Вздор!» Нет, она не хотела и не могла разделить его восторженные оды в адрес знаменитой упряжки Конвента. Дантон132, Демулен133, Кутон134 и сам Робеспьер…135 − все они кончили плохо. «Смута с рождения глуха, глуха как смерть, даже к своим кумирам… Богоматерь бунта − отточенный нож гильотины! Нет уж, увольте!»

Она вновь перекрестилась со словами молитвы, ярко представив обезглавленные тела королевской четы, глумление бунтарей над святынями. Летоисчисление от Рождества Христова было для них химерой, введение своего «истинного» революционного численника − вот панацея поруганной правды.

«Впрочем, зачем об этом?» Безумный француз был заштрихован временем.