Читаем Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres] полностью

Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Мопассан несомненно видел больше многих и глубже многих, как ты это пишешь. Но прошел ли он сам через эти величины и глубины, как ты спрашиваешь, – это мне неизвестно. Думаю, что не прошел. Я так думаю потому, что, как ни поэтичен, а порой и философичен Мопассан, я всегда слышу в его романах и новеллах дыхание огневой страсти, бурю чувства, чтобы не сказать чувственности. Как бы ни говорили, как бы ни писали о Мопассане, его творчеству присущ эротический элемент, и стихия эта задушила Мопассана нравственно и физически и явилась причиной гибели замечательного поэта. Я не так давно перечитал «Жизнь». Мне пришло на ум сопоставить «Жизнь» с «Анной Карениной». Под живым впечатлением от романа «Жизнь» я тогда написал в письме Манюше: «В центре романа „Жизнь“ стоит целомудренная любовь Жанны. Чувственная любовь Анны Карениной стоит в центре романа Толстого. Но в романе Толстого мы судим о волнующемся море страсти по силе его подводных течений, а волны, одиноко возмущающие чистое чувство Жанны, сочтены Мопассаном все по одной». Место чувственных сил в художественном творчестве исключительно велико. Чувственное – хлеб, которым питается и которого всегда алчет художественное. Это такой большой вопрос! Драйзер написал весь свой роман «Гений», проникшись этим больным вопросом, и на каждой странице отпечатлелись муки, пережитые самим автором.

Писатели французы редко справлялись с этими муками. Может быть, только Роллан во всей французской литературе вынес и явил свету из бреда, стона, огня чувственности целомудрие во всей его содержательности, наполненности, чистоте.

Русским писателям – Толстому, Достоевскому и другим – это давалось не легче, но лучше. Отсюда духовное одиночество Мопассана. Чувственное есть цитадель эгоизма, такая цитадель, которая почти неуязвима для всех положительных сил. Но где эгоизм, там одиночество, всегда одиночество, и цитадель, несокрушимая (почти!) извне, падает, не выдерживая собственной тяжести.

Думаю, что художник, о котором ты пишешь, – эгоист в том сложном смысле, в каком я употребляю это понятие.

Есть предел, за которым начинается полнота жизни и счастье: это умение, способность личности отрешиться от личных интересов. Рост личности должен разорвать обособление – тогда появляется чувство и сознание удовлетворенности в жизни. Вот Н. П. Сидоров не был и не чувствовал себя одиноким. Он не был, как Лебедев, избалован женщинами, материальным благополучием. Его здоровье было очень слабым, шатким. А жизнь, остававшаяся у него за плечами, тоже была огромная, и это была подлинная жизнь в науке. И встреч с умными и талантливыми людьми было много, и запас знаний и опыта был огромен. Но не грусть, а радость была ритмом его жизни, и состояния беспомощной тоски он не знал.

В чем же дело?

Я считаю, в том, что он прекрасно выразил в случайных словах, сказанных мне, и ты их тоже хорошо помнишь: «Я хочу растворяться в своих учениках без остатка». Он этого хотел – он это осуществил. Мопассан тоже хотел этого, но не осуществил. Хочет ли этого твой знакомый художник?

Замечу в скобках: Борис Леонидович в нынешней фазе своей жизни подошел к мысли Сидорова. В его последних стихах есть строфа: «Жизнь… только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье».

Это не жертва или это такая жертва, которая нужна для победы, приносит победу, и если говорить о художниках (в широком смысле этого слова), то именно эта жертва делает их великими. Величие Толстого, величие Достоевского, но как-то язык не выговаривает «величие Мопассана». Эти слова не даются языку так же, как не даются ему такие: трагедия Толстого или трагедия Достоевского. Но трагедия Мопассана – естественно сказать.

Этими мыслями не исчерпывается вопрос. Есть еще очень насущный и важный: знание жизни и жизнь как таковая. У Достоевского есть исключительный по своему значению рассказ – «Сон смешного человека». К этому рассказу примыкает (философским содержанием) пушкинское: «Ты понял жизни цель – для жизни ты живешь» (из «Вельможи») и гётевское: наш долг в повседневной потребности (не надо понимать плоско!) и флоберовское: «наш долг – жить (само собой разумеется, благородно) и ничего более». Недостатком, общим для всех этих выражений, является какая-то пассивность того правильно указанного человеку положения, которое в этих выражениях дано.

Следовало бы добавить: долг человека – осуществить свою личность. Конечно, не прежде, чем в нем созрела личность. Это как раз и есть «растворение». Не знаю, удовлетворит ли тебя мой ответ?

Сегодня получил твое письмо от первого августа, отправленное пятого августа. Мне оно очень радостно. На него отвечу отдельно.

Известие о смерти Александра Гавриловича меня глубоко огорчило. Над чем он думал и что сделал за последние годы? Убежден, что при всей извилистости и тернистости его пути и внешним одиночеством он тоже не был «беспомощен в своей тоске».

Саня.