Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

После долгого и изнурительного пути, пешего и речного, мы прибыли – наконец-то! – на Воркуту. Нас выстроили, сосчитали, пересчитали и так несколько раз подряд, пока не убедились в соответствии наличного состава заключенных присланным спискам. Потом сформировали несколько колонн. Их развели по разным лагпунктам Воркуты. Я в числе ста или, может быть, ста двадцати человек остался на шахте Капитальная – главная лагерная командировка. Затем малыми группами вызывали в какое-то помещение типа сарая, где представители учетно-распределительной части знакомились с нашими делами. Им надлежало выяснить профессии заключенных. Здесь произошел смешной эпизод. На моем деле значилось: «докторант Академии наук». Это вызвало оторопь у начальника. Он туго соображал, что такое «докторант»? Доктор? Нет, не тянет. Значит, недоучившийся доктор? Вот это похоже. Докторант – значит фельдшер, и на том порешил. Мне здорово повезло: я был направлен на работу в санчасть. Обслуга – врачи, фельдшеры, санитары – все были из заключенных. Я быстро опростоволосился, откровенно признавшись в том, что к медицине никакого отношения не имею. Я был уверен в снисходительном отношении ко мне персонала санчасти. И ошибся. Кто-то из персонала разоблачил меня перед начальством, и я через два-три дня уже работал в качестве шахтера-проходчика.

Здесь все отличалось от виденного мной прежде на разных командировках Ухтинско-Печерских лагерей. Словно кто-то резцом прочертил глубокую борозду. Воркутинский пейзаж, каким он мне запомнился, исполнен в свинце и угле, в строгих контурных линиях. Я застал большую колонию троцкистов. Они жили, бывало, и семьями, в землянках. Именно здесь встретился я с двоюродным братом жены – Виктором Ельциным. Это был еще относительно молодой человек, мужественный, собранный, убежденный в правоте дела, за которое поплатился тюрьмой, а теперь лагерем. Его волновали события гражданской войны в Испании, интернациональные бригады, единство которых, как он полагал, раскалывала авантюристская политика Сталина. Он не тешил себя иллюзиями насчет будущего. Готов был принять любые новые удары судьбы. Трудности, переживаемые страной, объяснял термидорианским перерождением партии, а тезис о построении социализма «в одной стране» называл нацизмом, фашизмом.

Познакомился я с семьей Дингельштедтов – отец, мать, сын. Они жили в отдельной землянке. Старший Гинбельштедт, имя-отчество позабыл, был мне симпатичен своей душевной мягкостью, спокойствием, разнообразием интересов, цельностью натуры. Когда вспоминаю Карякина, опять-таки забыл имя и отчество, приходят на ум строки из стихов Леонида Мартынова:

Чтоб никогда не позабыли,
Каким огнем горели дни
Когда мы жили
Грядущим днем.

Карякин жил пафосом первых лет революции. Яростно и страстно клеймил режим Сталина. Еще запомнился художник, некогда состоявший в Ассоциации художников революции. Стерлась в памяти и его фамилия. Он рассуждал: «Дело наше обречено, а с ним и наши личные судьбы. Говорят, что победителей не судят. Судят, конечно. И осудят в свой час. Но совсем разные положения, когда сдаются без боя или же терпят поражение, сражаясь. Что бы ни произошло, но в историю, реальную, жизненную, вписана страница нашей борьбы, борьбы ленинской оппозиции против бонапартизма».

Круг людей, о которых пишу, вызывал уважение. Для этого не требовалось разделять их идеи, тем более, видеть в них носителей перспективной исторической альтернативы. Верно и то, что их критика сталинского режима была убедительной, а протест против него оправданным. Сила притягательности этих людей состояла в неуклонном следовании их зову ума и сердца. В отличие от своих торжествующих противников они не кривили душой, не лицемерили, не подличали, не искали личных выгод. Вместе с тем настораживали их некая сектантская замкнутость, жесткость суждений, всегда пограничная догматизму, пожалуй, и фанатичность. Так или иначе, они были личностями, и это вызывало уважение. В их мыслях и действиях было много наивного. Так, хорошо изучившие Маркса, они напрочь забыли его слова:

«Слово становится материальной силой, когда оно овладевает массами». А опоры в массах они не имели.

Я прибыл на Воркуту как раз в то время, когда троцкисты готовили массовую акцию протеста. Они требовали статуса политических заключенных, то есть непривлечения их к физическому труду, свободы переписки, права получения периодической печати, улучшения условий быта и продовольственного снабжения.