Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я помню, месяц печально светил.
И траурно звезд цветенье
И снова тот город, где я любил,
За тысячи верст в отдаленье.
И к милому дому меня привлекло,
И ступени стал целовать я,
Где прежде ножка касалась ее
И край касался платья.
Медленна ночь, ночь холодна,
И так холодны камни,
И милый облик стоит у окна,
Облитый лунным сияньем.

Легкая жизнь в Княж-погосте длилась недолго. Я был этапирован на асфальтовый рудник, где работа была тяжелой. Я должен был отвозить тачки, доверху нагруженные породой, на отвал. Параллельно со мной работал заключенный из так называемых бытовиков. В его распоряжении была лошадь, запряженная в вагонетку с породой. Лошадь была старой, видавшей виды и везла свою ношу на пределе сил. «Бытовик» бил ее доской по животу. Лошадь вздрагивала, напрягалась и продолжала путь. У меня было ощущение, что бьют меня. Удар за ударом.

На всю глубину памяти врезалось и пребывание на тракте Чибью – Крутая. Его строительство не было предусмотрено никакими планами. Начальник Ухтинско-Печерских лагерей, славившийся своей дружбой с блатарями, некто Мороз, решил преподнести этот тракт в дар государству. На незапланированный объект, естественно, не существовало никакой сметы. Продовольственное, вещевое снабжение заключенных было много ниже, нежели в других лагерных пунктах. А работали на тракте, главным образом, уголовники. Политических было не более десятка. Один из них, по профессии фельдшер, возвращаясь с лесоповала, запевал: «Хороша страна моя родная». Сперва мне казалось, что эта песнь звучит у него вызывающе. Оказалось, нет, пел искренне. Чудовищно, но факт.

Вскоре я сблизился с другим заключенным – Ефимом Григорьевичем Басензоном319, польским коммунистом, изведавшим тюрьмы Пилсудского. В свое время его обменяли на какого-то польского шпиона. Он поначалу работал в нашем военном ведомстве, а затем был переведен в город Запорожье, где занимал какое-то высокое положение. Ефим Григорьевич был старше меня. Это один из самых замечательных людей, встретившихся мне в жизни. Человек высокой нравственности, широкой культуры, проницательного ума и очень доброй души. Даже самые завзятые уголовники, нещадно измывавшиеся над нами, политическими, его уважали. Неожиданно в привилегированном положении оказался и я, но совсем по другим мотивам.

Как-то вечером, возвратясь с работы в барак, вмещавший добрую сотню человек, я прочитал «Гробовщика». Все стихло. Жадно слушали. Потом стали требовать, чуть ли не ежевечерне, чтобы я им читал. Из всех запомнившихся мне повестей Пушкина успехом пользовалась «Пиковая дама». Все смолкало. Контакт с аудиторией ощущался почти физически. Сколько раз я ни выступал с чтением, оно воспринималось как бы внове. Вот отзвучало заключение: «Германн сошел с ума… Не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «тройка семерка, туз! Тройка семерка, дама!..» С десяток секунд еще более напряженной тишины, а потом взрыв! Яростно обсуждались действующие лица повести – графиня, Германн, Лизавета Ивановна… Все сходились на том, что старуха – «сука». Корили Лизавету Ивановну, вышедшую замуж: «курва!». Заходились в крике, споря: «фраер» ли Германн или нет. А о Чекалинском, выигравшем партию: «падло!» Ко мне приступали с требованием завершить рассказ счастливой развязкой – выигрышем Германна. Барак – два яруса нар – гудел до начала ночи. Волею блатарей я был освобожден от работы на тракте. Мое дело было рассказывать. Те же ревностные слушатели мои поставили меня на усиленное довольствие: я получал двойную порцию каши («сечка»), обильно политой хлопковым маслом.