Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Приведу написанное Наташей: «И вот мы уже не дома, а едем на машине. Между мной и братом сидит один из военных, который был у нас, другой с шофером впереди. Мелькают знакомые улицы – Бассейная, Литейный. Машина останавливается перед воротами тюрьмы, двери раскрываются, мы въезжаем. Нас приводят в комнату и сразу разъединяют. Меня отводят в маленькую комнату – без окон. Каменный мешок, слабо освященный лампочкой. На стене карандашом написано: „Уходящий, не радуйся, приходящий не грусти. Кто не был, тот будет, кто был, тот вернется. Был бы человек, статья найдется“. Через тридцать минут выпускают, берут мой паспорт и заполняют анкету. Брата больше не вижу. Ведут в фотографическую комнату, где снимают анфас и в профиль. Затем снимают отпечатки пальцев руки. Отводят в ванную комнату и велят принять душ. Я раздеваюсь и когда моюсь, то оказывается, что в двери ванной есть окошечко, в которое смотрит военный. На душе тяжело от наглости и хамства. После ванной ведут с вещами в камеру. Камеры каждого этажа выходят в длинные коридоры. У одной из камер открывают ключом дверь и меня впускают. Двери закрываются. В камере 52 заключенных. Мне предлагают заключенные лечь на стол, даже точнее на его половину. Остальные тесно лежат на койках. Ноги свешиваются со стола, мне трудно лежать. Первая ночь проходит нелегко. По мере того, как будут уходить люди из камеры, положение должно облегчиться, и я могу надеяться попасть на койку. На столе, на котором провожу первую ночь, – днем люди едят – так что это «обеденный стол». Надо убирать свои вещи. Молодых женщин в камере почти нет, основную и большую часть составляют навившиеся и шепчущиеся друг с другом старушки. Разговор с ними не получается. Три раза в день дверь камеры отворяется и вносят «еду» – хлеб, чай (можно назвать только условно), похлебку, кусочек сахара и что-то еще. Книг, как правило, почти не было, но выписать их все же возможно. Присылали всегда не то, что просили. Раз в день двери камеры нашей и соседних по этажу открывали и выпускали заключенных на двор на 20 минут. Гулять можно было только опустив голову, чтобы не увидеть узников других этажей. Мы повторяли в точности знаменитую картину Ван Гога «Прогулка заключенных». Читать книгу в такой бескислородной среде было трудно, ничего в голову не шло. Раз в неделю заключенные получали посылки от родных. Старушки их совсем не получали. Это был всегда привет из дома, сознание, что есть мама, которая помнит, любит, жалеет, ждет. Все, что посылалось, было продумано, я знала, что на посылки шли все последние деньги, имевшиеся в доме. Через две недели после ареста пришел наконец долгожданный военный, назвал мою фамилию и повел к следователю. Идти было трудно, так как пояс для чулок был отобран, и чулки непрерывно падали. Все это было оскорбительно. С трудом дошла до следователя. Его фамилия – Коган. Он спокойно сидел за письменным столом, на котором стояла электрическая лампа, такая, как и у нас дома. Разговаривал со мной хорошо, но о чем, не помню. Я сказала ему, что много пропустила лекций в университете. Он записывал нашу беседу и в конце ее дал подписать протокол. На этом мы расстались.

Почему я нахожусь в тюрьме – мне было совершенно неясно. Еще прошли десять дней пребывания в камере. Ничего читать не могла. Монотонность нашей жизни была внезапно нарушена появлением военного, который обратился к одной относительно молодой женщине, сказав, чтобы она собирала свои вещи. Она получила срок 15 лет лагерей. Гробовое молчание стояло в камере. Никто к ней не подошел. У меня в глазах были слезы, я молчала, но остро переживала происходившее. Еще через десять дней написала заявление на имя начальника тюрьмы. Писала ему, что у меня много пропущено лекций в университете, что прошу его вмешаться и вызвать на допрос к следователю Когану. Действительно, через два дня была вызвана к Когану. Опять была унизительная процедура с падающими чулками.

Я вновь в кабинете следователя. Говорю ему: «Вот сейчас вы уйдете домой, где все спокойно, а каково мне? Зачем вы меня здесь держите». Ответил: «Вы думаете, что у меня только одно ваше дело?» И обещал через четыре дня выпустить. Я сказала, что верю ему и буду ждать. Через четыре дня действительно пришел военный и вызвал меня с вещами. Когда я тащила свои вещи по Литейному – думала, что больше ни с кем встречаться не буду, нужна была только мама. Наконец, дышала чистым воздухом и чувствовала себя свободной. Брат был освобожден через 15 дней после ареста, он уже тогда работал на заводе и очевидно оттуда был звонок.

Когда вспоминаю все происшедшее со мной и братом, ясно понимаю теперь, что взяты мы были органами НКВД не за какую-либо вину, а за то, что являлись детьми Розалии Семеновны Ельциной, которая была арестована еще в 1930 году. Ей предлагали подписать тогда, что она якобы являлась секретарем меньшевистской организации. Мать отвергла все обвинения, ничего не подписала и вышла на свободу, не запятнав своего имени.