Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Лагерная жизнь входила в свою привычную колею. А далее тянулись подневольные годы. Приходили – с большими перерывами – вести из дома, радостно волновавшие. Было много разнообразных и интересных встреч. Историк Рындич, серб, очень трезво умевший оценивать события, происходившие в стране. Искусствовед Некрасов и академик архитектуры Колтаржевский. Общение с ними обогащало и служило микросферой той культурной среды, из которой я был вырван арестом. Малянтович322, бывший министр юстиции Временного правительства, помню, он говорил: «С фронта возвращались солдаты. Слышал их разговоры: – Вот, вернемся, и сделаем всех генералов солдатами. А почему бы им не подумать о том, чтобы всех солдат сделать генералами, – удивлялся он и резко: – Вот вам психология толпы!» Вятский крестьянин по имени Никон, репрессированный за отказ вступить в колхоз. «А знаешь, как Сталин мужиков в колхоз загонял? Бывало, Ленин ходоков к себе призывал. Вот и Сталин призвал к себе трех мужиков и говорит: Ну как, мужики, пойдет у нас колхозная жизнь? А мужики отвечают: Дай нам срок, Иосиф Виссарионович. Подумаем. Три дня думали, а потом приходят к Сталину да ему на стол ставят клетку, а в ней гуси. А как пошли гуси друг на друга шипеть, как пошли щипаться. Тут потемнел Сталин. Брови сдвинул. Помолчал. Потом говорит: Ладно, мужики, дайте и мне срок подумать. Три дня прошло, приходят мужики к Сталину. А у него на столе та же клетка, да гуси в ней. Только жмутся друг к дружке, зябко им. А гуси-то, общипанные, догола. «То-то же, – говорит Сталин, – то-то же, мужики. Пойдет у нас колхозная жизнь». И пошла.

Итальянец Корнелли. Токарь по металлу. Попал к нам по контракту. Поссорился с инженером и что-то не то сказал, так и загремел в лагерь. Очень страдал от холода. Да и в самом деле, Воркута отстоит от Северного Ледовитого океана всего на 120 километров. Да что итальянец. Был и негр, того только силой можно было вытащить из барака. Вытащат, ляжет на снег и не подымается. Он недолго мучался. Умер от разрыва брюшной аорты.

Шли годы. Много пришлось перепробовать профессий. Был шахтером, землекопом, грузчиком, строителем, санитаром, всего не припомнишь. Вот и совсем немного оставалось до конца строка. Неизвестность. Сплошь и рядом заключенным, у которых кончался срок, назначали дополнительные сроки. Мне повезло. Меня освободили день в день – 20 апреля 1941 года. Острые минуты прощания с провожающими друзьями. Вот я уже за проходной зоны. Передо мной расстилается снежное поле. Из радиорепродуктора, что в зоне, доносится мой любимый романс: «Уймитесь, волнения страсти…» Я останавливаюсь, чтобы дослушать его до конца. Путь лежит на Ленинград. Ближайшая железнодорожная станция далеко. Иду руслами рек, еще замерзших. Волочу за собой салазки, груженные вещами и… неправдами добытым окороком. Иду, пока не доберусь до какой-нибудь деревеньки, чтобы заночевать. Здесь они редки. На большом расстоянии одна от другой. По дороге встречаю этап, следующий на Воркуту. Ведут поляков.

Чем ближе родной дом, тем чаще стучит сердце. Знаю, он уже не полон. Вскоре после моего ареста из Ленинграда выслали отца. Он виновен был в том, что породил сына – врага народа. Его, семидесятилетнего, сослали в Ижевск, где он еще немного поработал и умер в 1939 году. Я и до сих пор не знаю, где его могила.

Вот и долгожданная, казалось, и невероятная встреча. Она в доме моей двоюродной сестры, Марии Николаевны Горлиной, растившей и воспитывавшей меня (мать умерла в 1913 году). Она звонит по телефону жене: приходи, приходи – он нисколько не изменился. О чувствах, испытанных нами при встрече, сказать не умею, – умолчу.