Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Права на жительство в Ленинграде я не имел, как, впрочем, и в других крупных городах. Поселился в Луге, в доме местного учителя географии и его жены. Детей у них не было. Погожий летний день. Я лежу во дворе дома на траве, читаю «Таис» Анатоля Франса в оригинале. И вдруг: речь Молотова. Война! Звоню в Ленинград. Жена обещает приехать ближайшим поездом. Свидание, может быть, последнее. На следующее утро иду в военкомат. Меня помещают в какое-то здание, служащее сейчас казармой. Там уже люди. Нас остригают. Вдруг вызов. В военкомате меня встречает какой-то работник политотдела и обрушивает на меня брань, якобы я скрыл, что отбыл наказание как враг народа: «Не вам доверять оружие. Ступайте вон». Я ничего не скрывал, меня о прошлом в военкомате не спрашивали. А пришел я, не дожидаясь повестки. Уже в первые военные дни в Лужском небе появились первые немецкие самолеты. Вскоре пошел слух, будто немцы уже находятся в Пскове, что совсем неподалеку от Луги. Оставаться в Луге было нельзя. Между тем хозяина дома вызвали зачем-то в милицию и больше он не вернулся. Хозяйка собрала скарб, завязала его в два узла, навьючила ими корову, и мы тронулись пешими в Ленинград. Я тянул корову за веревку, привязанную к ее рогам, а хозяйка шла сзади, подстегивая корову хворостиной. Шли долго. Ночевали в лесу. Наконец добрались до Ленинграда, где я распростился с хозяйкой. У нее был адрес какой-то знакомой, проживавшей в пригороде Ленинграда. Я же вернулся домой.

Что было делать? Оставаться в Ленинграде, да еще в военное время, мне было противопоказано категорически. Эвакуироваться, но как? Эвакуация производилась организованно, по учреждениям, что мне было недоступно. Но после опыта лагерной жизни я стал человеком бывалым. [Посоветовавшись с женой,] пришел на вокзал. Дождался, пока тронется поезд с эвакуируемыми, их везли в открытых вагонах, бывших грузовых, – на ходу закинул мешок с вещами и вскочил в вагон. Поезд шел в Омск. По прибытии я отправился в отдел народного образования. Предъявил диплом кандидата наук, но и сказал, кто я такой. Перевесил диплом. Меня отправили в сельскую школу учителем, а именно в село Ольгино Полтавского района Омской области. Через несколько месяцев ко мне приехала жена, изнуренная блокадным голодом и тяготами эвакуации. В течение года мы оба учительствовали. Потом, благодаря хлопотам Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Бориса Дмитриевича Грекова, я получил приглашение от кафедры истории Красноярского педагогического института. В Красноярске нашлось место работы и для жены. Ее зачислили в преподавательский штат одного из Ленинградских институтов, эвакуированного в Красноярск. Жена пробыла со мной в Красноярске до июля 1944 года, затем медицинский институт реэвакуировался в Ленинград, а с ним уехала и жена.

Из событий красноярской жизни, насыщенной работой, заботами, знакомствами, выделю два. Во-первых, встреча с поэтом Иваном Евдокимовичем Ерошиным – крестьянским сыном, поэтом Божьей милостью. Второе – обнаружение в фондах Красноярского краеведческого музея писем декабристов, более шестидесяти неизвестных писем, среди них письма Ивана Ивановича Пущина, Василия Львовича Давыдова, Евгения Петровича Оболенского, Артамона Захаровича Муравьева, Николая Александровича Бестужева, Александра Ивановича Якубовича и некоторых других деятелей декабристского движения. Все письма приходятся на время пребывания декабристов в Петровском заводе и на поселении. Я опубликовал в газете «Красноярский рабочий» заметку об этих письмах. Но период отечественной истории, в котором я работал профессионально, – Россия феодальных времен. Поэтому я не посмел взяться за опубликование декабристских писем. Решил отправиться в Москву, чтобы передать эти письма для публикации специалистам-декабристоведам.

Уехал в Москву зимой 1943 года. Не имел на это права, как бывший заключенный. Позволил себе непозволительное: взял оригиналы писем с собой. В Москве первым долгом отправился к Милице Васильевне Нечкиной, самому эрудированному из декабристоведов. Узнал, что она в эвакуации. Других историков-декабристоведов я не знал. Между тем, письма эти представляли собой не меньший интерес и для писателей. Они полны были бытовыми подробностями, горестными и радостными заметами ума и сердца, характеристиками их общения друг с другом. Я пришел к Виктору Борисовичу Шкловскому. Рассказал о письмах. Виктор Борисович как бы не обратил на это внимания. Показал мне коллекцию книг, изданных в XVIII веке, им собранную. Потом о чем-то разговаривали. О чем-то. Я не совсем понимал собеседника. У него был непривычный для меня строй мыслей и речей. Под конец он сказал, что занят повестью о художнике Федотове. Ему явно было не до писем.