Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я и Ефим Григорьевич, оба осужденные за «КРТД», сознавали себя ближайшими кандидатами на этап смертников. Как обмануть смерть? Мы попытались. Я успел получить на Воркуту посылку с вещами. Кожаная шапка-ушанка и рукавицы на пуху, шерстяные шарф и нательное белье, еще какие-то вещи. Всю, как она была в фанерном ящике, мы отнесли эту посылку к старшему нарядчику, фамилию помню – Романов, и просили его отправить нас на старый кирпичный завод. Бывалый уголовник, не выходивший из лагерей, и тот удивился. Но перед соблазном не устоял. Замысел был прост: дела обреченных шли по спецканалу, а наши с Ефимом Григорьевичем должны были следовать по обычному учетно-распределительному каналу. Из поля зрения Кашкетина мы, таким образом, выпадали, а что будет дальше – посмотрим. Романов слово сдержал. Через несколько дней мы уже ехали на открытой платформе к новому месту назначения. По прибытии на старый кирпичный завод нас распределили – Ефима Григорьевича в баню, прачкой, а меня в медсанчасть санитаром.

Злодеяние, свершившееся на старом кирпичном заводе, описано А. И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», и описано именно так, как было на самом деле. Дополню несколькими деталями.

Прежде всего, зачем понадобилась на старом кирпичном заводе медсанчасть? Не для обслуги. Скученные в огромных брезентовых палатках заключенные болели. Болели тяжко. Но собственной неестественно-естественной смертью умереть им не полагалось. Полагалось умереть по закону, а закон до времени таился в стволе пулемета. Да. Потому и требовалась медсанчасть, по тому же «закону». Больные привозились в медсанчасть с личными вещами. Они отходили немного и возвращались снова в палатки. Здесь удалось осуществить один маневр. В расположении старого кирпичного завода находились каптерки, одна вещевая, другая продовольственная. Ведал каптерками молодой узбек, имя его Чары [кажется, это туркменское имя], осужденный за гомосексуализм. Я распоряжался вещами больных. Менял их на продукты. Продукты упаковывал в личные вещевые мешки заключенных. И обратно возвращавшиеся везли с собой малую толику продуктов. Конечно, при большом скоплении заключенных посылаемое было крохами, но и эти крохи кому-то облегчали муки голода. Удалось переправить всего-навсего девять посылок.

В медсанчасть поступил очередной больной. Он был так слаб, что не мог говорить, протянул мне записку: «Прекратите слать, конвой заподозрил. Будьте осторожны». Пришлось прекратить, к огорчению Чары, охочему до чужих вещей. Он недоумевал, сердился, и я боялся, что он напишет на меня донос. Фамилия больного, доставившего мне записку, – Слепинский. Это был молодой, лет тридцати человек, литературовед по профессии и призванию, как выяснилось, когда к нему вернулась речь. Говорил только о стихах.

Лицо его, худое и бледное, с большими темными глазами, было прекрасно. За улучшением – два-три дня – последовал горячечный бред. В смуте слов, наконец, прояснилось: «За оградой пеночкам нынче благодать». Это из Багрицкого: «Смерть пионерки»…

Шли дни, повторяя друг друга. С короткими перерывами из Воркуты продолжали поступать этапы. Каким-то днем прибыла группа дюжих молодцов, экипированных по-граждански. Говорили, что это отряд палачей, приехавший из Обдорска. Так оно и было. Молодые люди, шумя и веселясь, упражнялись в стрельбе из пистолетов по мишеням. Неудачами огорчались. Удачам бурно радовались. Как-то вечером я возвращался в барак. Небо залито было северным сиянием – явление частое в наших широтах. Обычно оно разливалось светлыми наплывами. На этот раз по небу катились багрово-красные волны, не прозрачные, как это бывало обычно, а тяжелые, как будто вещественные, бархатистые. Небо не сияло, оно пламенело. Вещее знамение.

А затем последовала возглавленная Кашкетиным акция. Заключенных выводили колоннами за зону, где и уничтожили их пулеметным огнем. Все происходило, как описал Солженицын. Расстрел, по-видимому, происходил вдалеке от зоны. Во всяком случае, пулеметных очередей в зоне слышно не было. Захоронение происходило не совсем так, как знал о нем Солженицын. Трупы не хоронили в одежде. Их раздевали, а одежду – бушлаты, телогрейки, ватные штаны – доставили на санях в зону. Они поступили в каптерку Чары. Расстрелянные. В кармане одной телогрейки нашлись пенсне, которое носил некто Вирап Вирапович Вирап, некогда народный комиссар внешней торговли Закавказской Федерации. Среди одновременно расстрелянных находились мать и сын Дингельштедт. Старший Дингельштедт в это время находился в Москве, где допрашивался в связи с каким-то очередным показательным процессом. Кашкетин сделал свое дело и отбыл.